гонка без правил. Так что…
Аббатиса вдруг погладила эпикифора по руке.
— Болит?
— О, гораздо меньше.
— Это правда?
— Да.
— Вся правда?
Робер рассмеялся.
— Нет, конечно. Как всегда. Но мне сейчас нужны не столько руки, сколько ноги.
— А голова?
— Да, и голова тоже.
— Больше ничего?
— А что еще? — простодушно спросил великий сострадарий.
Леонарда откровенно улыбнулась.
— Еще? Мне от вас потребуется как раз вот это вот самое «что еще», ваша люминесценция. Как плата за лечение в монастырских условиях. И как проверенный способ исцеления мужского организма от чего угодно, кроме глупости.
— О, сколько угодно! Если лечащий врач не против.
— Лечащий врач совсем не против. Ты поразительно быстро восстанавливаешься, Роби. Все с тебя — что с гуся вода. Даже аква пампаника! Прямо, как святой Корзин… Живуч, батюшка.
— Попробовала бы ты без этого стать эпикифором.
— Лучше я попробую самого эпикифора. Отвернись, натяни на голову покрывало. Да и глаза закрой свои бесстыжие.
— Может, мне еще и в другую келью выйти?
— Ну-ка! Сейчас получишь у меня! В какую-такую другую келью? Сейчас ты все получишь у м-е-н-я. Понял?
— Точно? Не надуют?
— Получишь, получишь… Все, что захочешь. Эх, Робер! Как долго мы не виделись…
— Да, кстати, — Робер приподнял краешек покрывала, — посмотреть есть на что.
И тут же получил нежный щелчок по носу.
— Знаешь, — сказала Леонарда, — я даже рада, что тебя свергли.
— Ну, — мудро заметил эпикифор, — во всем есть свои плюсы.
Но при этом тихонько вздохнул.
Подземный ход был старый, неухоженный, местами полуобвалившийся. Пробираться по нему стоило немалых трудов, временами приходилось сгибаться в три погибели и даже опускаться на четвереньки. После упражнений с веслами руки, спина, ноги и даже ягодицы, — все у Глувилла немилосердно болело; кроме того, зверски зудела изгрызанная комарами макушка.
Однако, вопреки страданиям тела, Глувилл бодро тащил и ящик, и арбалеты, и стрелы. Потому что больше четырнадцати часов отсыпался на чердаке башни, а затем отъедался и отмывался. Потом из собственных белых ручек обратьи аббатисы получил поношенную, но чистую, тщательно заштопанную одежду, крепкие башмаки и даже фляжку муромской водки.
После всего этого коншесс Глувилл начал подозревать, что жизнь вне ордена вполне возможна. Более того, могло оказаться и так, что жизнь вне ордена — весьма сносная штука. Раньше этакое ему и в голову не пришло бы. Наверное, потому, что в Сострадариуме комары мало кусают.
Эпикифор шел впереди и сильно коптящим факелом освещал подземный путь. На нем, так же, как и на Глувилле, была потрепанная, перепоясанная плетью ряса с многочисленными заплатами, линялым желтым капюшоном и пришитым на спину карманом для пожертвований. Бывший глава ордена очень похудел, его лицо покрывала заметная щетина, и выглядел он заурядным бродягой-проповедником, коих в Пресветлой Покаяне превеликое множество, и кои столь же привычны, что и мухи.
Подземный ход начинался в подвале той самой башни, где проживала обратья- аббатиса. Вел он от монастыря на юг, следуя вдоль Ниргала. Иногда отклонялся вправо, видимо, повторяя изгибы берега, но затем вновь возвращался к прежнему направлению. Глувилл насчитал больше двух тысяч шагов, потом сбился и бросил это занятие. Эпикифор успел поменять третий факел, когда они наконец достигли тупика.
— Все, — сказал Робер. — Безопасная часть пути позади. Выходим на поверхность.
Вдвоем они откинули крышку люка, покрытую сверху немалым слоем дерна, выбрались наружу и с удовольствием вдохнули свежего воздуха.
На поверхности был уже вечер. Эпс закатился, на темной восточной половине небосклона высыпали звезды. Подземный ход заканчивался в монастырском саду у старой засохшей яблони. Глувилл опустил крышку люка, аккуратно подправил на нем дерн.
— И что теперь делать? — спросил он.
— Пока не выпала роса, нужно отойти подальше, — ответил эпикифор. — Чтоб следов оставить поменьше.
И, не теряя времени, зашагал вдоль берега.
Вскоре сад закончился. Здесь, у небольшой излучины Ниргала, к берегу подходила заросшая бурьяном проселочная дорога. Дальше места шли луговые, хоть и безлюдные, но открытые. Глувилл с сомнением почесал переносицу.
— Ничего, — сказал эпикифор. — Пока еще не опасно.
Они перелезли каменный забор и километра полтора прошли по дороге.
Стемнело. Ниргал в очередной раз отвернул вбок. По сторонам проселка потянулись поля созревающей пшеницы. Начался уже, наверное, двадцать пятый, последний час терранских суток, когда сзади послышался отдаленный стук копыт.
Эпикифор остановился.
— Верховые или повозка? — спросил он.
— Не, не повозка, — уверенно ответил Глувилл. — Верховые скачут.
— Тогда прячемся. Помоги перелезть через плетень.
Глувилл долго упрашивать себя не заставил.
— Только если по пшенице пойдем след останется, ваша люминесценция.
Робер кивнул.
— Мы и не пойдем.
Они залегли на краю поля, сразу за низким плетнем, и стали ждать.
Топот становился все отчетливее. Эпикифор чуть приподнялся над изгородью, всматриваясь.
— Ого, — прошептал он. — Не бубудуски едут, нет. Гвардейские кирасиры его императорского величества… Это значит, что Керсис уже фактически захватил власть.
Глувилл поежился.
— Эти кирасиры нас ищут?
— Больше им тут делать нечего. Давай-ка, Гастон, подкатывайся под самый плетень. Да живот втяни, неровен час — выдаст хозяина!
Глувилл подкатился и в самом деле втянул живот. Ему почему-то было не до шуток.
Кирасиры приближались. Достигнув границы полей, они остановились, принялись
