— Их сиятельство не принимают, — пролепетала горничная.
— И меня? — удивился Гюстав.
— Их сиятельство нюхают соль…
— Ну-ну. Сейчас мы утешим их сиятельство.
Люси действительно держала у носа какой-то флакончик, и глаза у нее были заплаканные.
— Ну вот, — сказала она. — Добился? Рад? Сколько Раз тебе говорила?
— Что?
— Что язык твой — враг твой!
— Но не твой же.
Люси покраснела.
Он отвел взгляд и стал смотреть на ее постель. На пышные подушки, вспоминая, свидетелями каких сцен они были, эти подушки. Очень хотелось вновь уложить на них Люси. Даже не уложить, а швырнуть. Чтобы испуганно, совсем не по-графски ойкнула. Вот такую, какая она сейчас есть, — злую, заплаканную, непричесанную. В этом кокетливом пеньюарчике, сквозь который так победно и так маняще проступает молодое тело… Ах, эти выпуклости, впадины, плавные изгибы! Сколько в них власти над мужчиной. Особенно — над стареющим…
— Не подходи, — с угрозой сказала Люси и попятилась.
— Можешь не опасаться, — сказал он. — В отличие от ордена, я чту права человека.
Люси сбавила тон:
— Гю! Пойми меня правильно.
Гюстав усмехнулся.
— Разве я понимал тебя когда-нибудь неправильно?
Он пододвинул стул, сел на него верхом, положил руки на спинку, а подбородок — на руки. И приготовился услышать неизбежное.
— Ну?
Люси взорвалась.
— Что значит это казарменное «ну»?! Сколько раз просила… Я не лошадь!
— Похоже, что мы расстаемся, — помог он.
— Расстаемся, — повторила Люси. — Если бы только в этом было дело!
— А в чем еще?
— Усатый птенчик, сорокалетний детеныш! Ты хоть на секунду задумывался о том, что из тебя сделают бубудуски? Перед тем как организовать Ускоренное Упокоение по четвертому разряду где-нибудь на Абораварах?
— Конечно. В благословенной нашей империи об этом невозможно не думать.
— Не смей строить из себя героя! Гюстав пожал плечами.
— Да разве я строю?
— А разве нет? Что, ты покаешься, будешь просить аудиенции у эпикифора? Не смеши меня!
Гюстав усмехнулся.
— Не буду.
— Почему?
— И то, и другое и вправду смешно. Сострадарии не умеют сострадать.
— Но ведь прощают же иногда.
— За это они изымают душу.
Люси села на кровать и расплакалась.
— Душу? Чурбан, солдафон! Я же тебя люблю. Так вот угораздило дуру! Даже ребенка хотела завести… Мальчика. Чтобы на тебя был похож. А ты ради красного словца, ради дешевой популярности в эскадроне, ради сомнительного удовольствия щелкнуть по носу люминесценция, не самого гнусного, кстати, — так вот, ради этого ты готов пожертвовать и своей жизнью, и нашими чувствами. Дамы и господа! Обратья и обратьи! Полюбуйтесь, какой я бесстрашный…
— Нет, — сказал он.
— Что — нет?
— Не ради популярности. Популярность — всего лишь способ, инструмент.
— Тогда ради чего?
— Да плохо живется в Пресветлой Покаяне. Мало того что у нас абсолютная по идиотизму монархия, вдобавок страну грызет еще и эта злокачественная опухоль, орден. Вот я и хотел показать из-за чего у нас плохо живется.
— Из-за сострадариев, друг мой, из-за сострадариев. Кто же не знает?
— Да много кто. Прежде всего — они сами. В большинстве своем.
— И ты решил объяснять бубудускам, что нехорошо быть бубудусками?
— Ну, в доступной форме.
— Это невозможно.
— Не скажи. Фанатиков готовят в монастырях ордена. Там с юных лет вдалбливают совершенно дикие догмы. Но если в них верят наставники, верят и наставляемые. На детей ведь действуют не столько сами доводы, сколько внутренняя убежденность того, кто их приводит. А что, если пастырей заставить усомниться? Для этого и нужно выставлять весь их бред в смешном виде. То есть в истинном свете. К чему, кстати, сострадарии и призывают.
Люси горестно рассмеялась.
— Конечно, конечно! Потерявшие веру обратья-наставники начнут готовить некачественную смену. Из-за этого порочная цепь прервется и орден рассыплется как… как…
— Как ржавая цепь, — подсказал Гюстав. — Да, так оно и случится. В конечном счете.
— Только этот конечный счет ордену предъявят тогда, когда нас на свете уже давным- давно не будет! Ты знаешь, где-то я читала, что любая диктатура рано или поздно пожирает себя. Но вот беда: начинает она всегда со своих лучших, лакомых частей. Тех самых, которые в принципе могли бы ее спасти. Понимаешь?
— Очень хорошо сказано. Кто написал?
— Не помню. Но лучшая часть Покаяны — это такие дуралеи, как ты.
— Спасибо.
— Не за что! Все подпрыгиваете, напоказ себя выставляете. Дабы вас ненароком не забыли скушать, да?
— Успокойся, я вовсе не собираюсь попадать в нежные лапы бубудусков.
— А куда ты денешься?
— Есть куда. Поедешь со мной?
— Нет.
— Почему?
— Я слишком избалованна. Суровый быт сделает из меня невыносимую ведьму.
— Ну, быт я как-нибудь обеспечу.
— Сомневаюсь. Требования к жизни у нас очень разные, господин гвардеец.
— Бывший.
Графиня покачала очаровательно растрепанной головкой.
