еще один сын. А вот семью в Сандринхеме постигло жестокое разочарование наследника не оказалось. Вместо него родилась третья дочка — это произошло четыре месяца спустя, 1 июля. Ее назвали Дианой Франсис. В то время мне было три года.
За три месяца до рождения Энтони, в декабре 1960 года, дедушка Кёрк все-таки сдался своей ужасной болезни. Я почти не помню его похороны: гроб в главной гостиной, комната набита взрослыми, все в черном, я плачу, потому что мне не видно дедушку. Потом мама рассказывала, что на похороны пришла вся улица и во всех домах задернули шторы в знак уважения к моему деду. По обычаю, в последнюю ночь перед погребением труп умершего родственника должен лежать в освещенной свечами гостиной, чтобы родственники, друзья и соседи могли пройти мимо открытого гроба и отдать дань уважения покойному. Иногда это называют поминками. В нашем поселке это называлось «прийти домой в последний раз».
Я был слишком маленький и почти не запомнил, как мы жили в доме № 57. Пожалуй, второе мое яркое воспоминание — это как мы купаемся в задней комнате. Из прачечной притаскивали жестяное корыто, ставили возле камина, в котором горел уголь, и наливали в нее прохладной воды. Пока я в нем сидел, мама держала полотенце возле огня, чтобы оно немного согрелось. В доме всегда было холодно. Купаться было особенно неприятно, когда мама спешила: она ставила меня в белую керамическую раковину из Белфаста, которая находилась в углу комнаты, и скребла меня штуковиной, которая по ощущениям напоминала жесткую губку для посуды, при этом я крепко держался за единственный кран с холодной водой, а тянувшаяся от него труба крепилась специальными скобами.
Вскоре после похорон дедушки мы переехали в новый дом — № 47, на этой же улице, через пять домов от нашего. Чапел-роуд была вымощена булыжником, а вдоль нее стояли черные чугунные фонари. Оба наши дома располагались в самом конце улицы, похожей на букву L, и смотрели на запад, а задние дворики граничили с полями, которые покрывали восточный склон холма до самых шахт. На Чапел-роуд было несколько магазинов: галантерейный «Харт-шорнз», в котором мама покупала шерсть для вязания; «Анти Хильдаз» с жестяными табличками на стене над навесом в бело-зеленую полоску: «Боврил», «Кэдбери» и «Оксо»; тотализатор «Флетчерз», куда папа никогда не заходил. В конце улицы, сразу за поворотом, было кафе-мороженое «Монти Уайтс» — мое любимое, — в котором за три пенни можно было получить рожок с шариками наисвежайшего мороженого. С тех пор я больше нигде не ел такого вкусного мороженого. Напротив нашего нового дома была булочная «Элдредз». Каждое утро, просыпаясь, я вдыхал аромат только что выпеченного хлеба, а на Страстную пятницу — горячих булочек с корицей. Впрочем, скоро запах серы и смолы с шахт вытеснял этот чудесный аромат. Из окна спальни я видел поля, конвейеры для шлака возле шахт и два склада за ними. В августе на полях паслись девяносто пони, которых использовали в шахтах, — их выпускали из темноты на свежий воздух, чтобы они могли наесться травы за время двухнедельного шахтерского отпуска.
Дома на этой улице были абсолютно одинаковыми по размеру и дизайну, везде окна со скользящими рамами; красный кирпич со временем почернел от грязи. Во дворе, где не росла трава, была прачечная, туалет и сарай для угля. В этом же дворе сохли на веревке белые простыни. Если посмотреть на дома с самого начала улицы — с вершины холма, то увидишь бесконечные покрытые шифером крыши, и тут и там — кирпичные зубчатые трубы. На улицах кипела жизнь рабочего класса: хозяйки в передниках и шалях, из которых они сотворяли нечто вроде тюрбанов, скребли крыльцо и ступени, бежали в магазины, болтали с соседками, перегнувшись через калитку; отцы в тяжелых ботинках и кепках устало брели в забой или из забоя, добродушно подшучивая друг над другом; дети громко вопили, играя в прятки или салки.
Мы перевезли наши пожитки в дом № 47 на тачках. Мама сообщила, что это лучший дом в округе: в нем есть ванная. Рента была высокой — двенадцать фунтов и шесть пенсов, но такое расточительство вполне окупалось тем, что теперь у нас был туалет в доме, а не во дворе. Папе пришлось работать сверхурочно. Но мы навсегда распрощались с жестяным корытом у камина и ночными горшками под кроватью, содержимое которых к утру замерзало. В доме не было центрального отопления, и в моей спальне было так холодно, что, просыпаясь по утрам, я замечал, что капельки конденсата на окне превратились в лед.
Полагаю, в новом доме ванная была единственной роскошью — в доме, где вся жизнь проходила, так или иначе, в задней комнате. Полы не были застелены ковровым покрытием: на них был обычный линолеум, на котором кое-где лежали плетеные коврики. На серванте стоял черно-белый телевизор. Отец приладил к сковороде проволоку, соорудив, таким образом, самодельную антенну, и привесил ее к стене. Как ни странно, она принимала разные передачи, хотя картинка часто была нечеткой и искаженной. При помощи этого изобретения я мог смотреть по Би-би-си свою любимую передачу «Посмотри с мамой» [2], с Вуден Топс или Биллом и Беном. Попозже мы всей семьей усаживались у телевизора и смотрели «Субботний вечер в лондонском Палладиуме», с лучшей ведущей страны Дэнни ла Ру.
Когда мы были детьми, половину времени у нас занимали разные обязанности. Даже когда мы еще не ходили в школу, в пять лет, мы должны были помогать по дому. В понедельник — «день чистоты» — я помогал маме стирать все, что накопилось за неделю. Я смотрел, как она, окуная руки в мыльную воду, запихивает в кадку грязную одежду. Когда она подкладывала мокрое белье под валики, чтобы его отжать, я крутил ручку. Вторник был «днем меди» — мы доставали из шкафов все медные вещи и клали их на стол, на импровизированную скатерть из газеты. Руки и ногти у мамы быстро чернели, и я всегда помогал ей натирать узоры. Наступит день, когда я буду натирать до блеска ге-оргианское серебро для самой королевы, а не медные узоры для мамы. В нашем доме были две очень ценные вещи: деревянные часы на каминной полке, все мое детство отбивавшие каждую четверть часа, и огромное фортепьяно в большой гостиной. Раз в неделю на нем играли — когда местная швея, подруга матери Гледис Лиари приходила к нам со своим другом Уинифредом Ли. Они пели нам с братом песни из известных водевилей.
Мама была великолепной хозяйкой. Каждое утро она чистила камин, мыла ступеньки карболовым мылом, протирала окна, окуная тряпку в воду с уксусом, и стирала тюлевые занавески.
Денег всегда не хватало. Фрукты у нас были только тогда, когда кто-то болел. В восемь лет я заболел желтухой, и мне впервые купили апельсины, виноград и бананы. Если какой-то семье было заведено, чтобы в буфете все время стояла чаша с фруктами, мы считали это пижонством. Живые цветы в вазе появлялись в доме, только если кто-то умер.
Когда к нам приходили газовщики или электрики, это сулило лишние деньги. За все услуги мы платили при помощи счетчика, который принимал монеты. Когда появлялись представители этих служб, деньги, скопившиеся в счетчике, высыпали на кухонный стол, подсчитывали и складывали в кучки. Мама следила за всем этим процессом, как ястреб, — она надеялась, что по счету набежало меньше, чем оказалось в счетчике. Поэтому счетчик всегда был для нас своеобразной копилкой.
Каждую пятницу отец приносил домой зарплату, и мама тут же хватала ее. Часть она клала в чайничек для заварки — это на ренту, а часть выдавала отцу; он отправлялся в кафе, целый час стоял в очереди и наконец покупал навынос жареную картошку с мясом: мы всегда ели в конце недели жареную картошку с мясом. Деньги часто заканчивались до очередной зарплаты, но в магазинчике на углу маме давали в долг, а в кооперативе у нее был счет, от которого она даже получала дивиденды: это была какая-то странная, «средневековая» система покупок; дивиденды мама откладывала на всякие непредвиденные расходы либо на летние поездки в Скегнесс, Скарборо или Ньюки.
Подрастая, я заметил, что мы были самыми бедными из всех наших родственников.
