передвижения: он скользит на брюхе, а лапами только отталкивается. Из его жира в Столице умеют делать чудесный дамский крем. Выслеживать хищного пингвина — дохлое дело, его бьют, когда он нападает. А потом надо следить, чтобы раненого пингвина не слопали его же братишки или совы. Ну, про певчих сов вы уже знаете.
Пакость мусорная. Короче говоря, пингвины жрут все живое, а певчие совы — все мертвое, тем и пробавляются. Есть еще какие-то твари, но они водятся так далеко, что туда даже караваны не доходят…
4
Приглашение, подписанное Сибил Таклтон, ни к чему не обязывало.
Оскар знал, что многие, получив такое же приглашение, уберут его с глаз подальше и постараются о нем забыть.
Оскар терпеть не мог всяческие церемонии, а похороны в особенности, но долг велел выполнить последнее желание покойного. У него даже не было обычной траурной одежды, пришлось занимать у Биди.
На похороны полагалось приходить пешком, но на это, видит Бог, у Оскара еще не было сил, и тот же Биди одолжил ему свои электросани.
И все равно Оскар успел только к самому концу отпевания.
Как только священник произнес последнюю фразу службы: «И в этом льду пребудешь, пока не вострубит архангел», на кладбище зазвонил колокол. Два удара… один… два… три… И снова, и снова, и снова.
Четыре автономных экзоскелетона приняли тяжелый крест черного льда блок с вмороженным в него телом Таклтона, — и к Оскару подошла красивая девушка в похоронной фате.
— Идите рядом со мной, господин Пербрайт, — сказала она, подавая ему руку.
— За что такая честь?
— Вы спасли отца.
— Как же спас, если мы его хороним?
— В Столице говорят так.
Оскар молча поклонился и вышел из храма, держа Сибил Таклтон за руку. Он хотел было прямо здесь отдать ей завещание, но потом решил, что время еще будет.
Процессия, во главе которой решетчатые роботы несли скорбный черный блок, остановилась у могилы — вырезанного во льду креста со ступеньками в изножии. Первым в могилу спустился священник-синтетист, следом за ним прочие — творили тихую молитву, поднимались с колен и выбирались из ямы. Когда подошла очередь Оскара, ему вдруг припомнился сон, где Сова превращался в полостника. Поднимаясь, он неловко повернулся и чуть не упал — такой болью обожгло разорванный бок. Он еле выбрался наружу и уже через туман дурноты видел, как в ледяную могилу спустилась Сибил Таклтон, как она упала, раскинув руки, и как некоторое время спустя ее вынесли без чувств.
Колокол зазвонил размеренно — как только затихал один удар, его нагонял другой. Оскар не стал смотреть, как роботы опускают блок в могилу и заливают водой. Он подошел к священнику и тихо сказал:
— Я приехал на санях. Пусть ее отвезут и возвращаются за мной.
Я, похоже, тоже скисну к тому времени.
Через пару минут он понял, что переоценил свои силы.
— Отговаривал я тебя, — услышал Оскар голос Биди, когда очнулся.
— Хорошо повеселился?
— Как она?
— Ты имеешь в виду дочку Таклтона? Не знаю: я был в модуле у землянина, когда вас привезли. Наверное, просто обморок. А ты как?
— То же самое: просто обморок. Завтра-послезавтра вполне смогу плясать.
— Вот и хорошо. Поедешь со мной и Аттвудом в Ледовый театр.
Оскар поморщился.
— Что, компания не нравится?
— Нет… землянин, судя по всему, мужик хороший, только больно уж прямолинейный. Как ребенок, честное слово. Если на Земле все такие, то нечего нам, грешным, там делать.
— А чего же кривишься?
— Я хотел сходить посмотреть на лучевую станцию, да и в мастерской, наверное, все растаяло.
— С чего бы? А насчет станции одно скажу: скучно развлекаешься.
— А мне в городе вообще скучно, господин барон. Все дело в скорости и пространстве: во льдах я летаю, а по городу приходится ползать. Да и какие здесь развлечения? В театре я бы с удовольствием спал, да музыка мешает. В казино — те же хищные пингвины, только в другой шкуре, а в ресторане на меня смотрят так, будто я голый. До сих пор не пойму, то ли я местная знаменитость, то ли у меня ширинка расползается.
— Скорее первое. Что они, ширинок не видели?
— Нет, барон, знаменитость у нас ты. Твоя милость и в Столице не затеряется. А на меня они пялятся так же, как пялились бы на певчую сову, если бы ее кто-нибудь притащил. Так и тянет заехать бутылкой в зеркало. Другое дело на станции — тишина и красота, ручейки журчат, радуги.
— Ну, если ты так любишь ручейки, желаю тебе дотянуть до оттепели, о которой толкует Аттвуд.
— Упаси Бог.
Биди помешкал.
— Ты как, на ноги подняться можешь?
— Вполне. Ноги у меня целые.
— Тогда давай сходим в мою галерею.
— А чего я там не видел? У тебя же почти все глыбы моей работы.
— Есть кое-что новенькое. Сегодня разгрузили последнюю секцию «Голиафа», и там оказался контейнер для меня — из столичной галереи.
Честно говоря, я ждал его только со следующим караваном, но они успели к этому рейсу. Пошли, распакуем.
В галерее, прямо в проходе, стоял новый блок, укутанный в блестящую пленку. Биди срезал пломбы, осторожно распустил ремни и стянул пленку, открывая белый пластиковый куб.
— Жак, подойди! — крикнул он, и из кейсбокса у входа медленно двинулся к нему блестящий экзоскелетон. — Контейнер. Разбери, — велел Биди, когда тот наконец приблизился.
Механизм раздвинул «руки», прижался к одному из ребер куба, взялся за два других, сжал манипуляторы и отступил. Куб распался, открыв ледяной кристалл с двумя фигурами внутри. Мужчина и женщина в облегающих полосатых одеждах стояли рядом, держась за руки.
Оскар медленно обошел кристалл вокруг.
— По каталогу выписал? — спросил он губернатора.
— Да, от Дмитрича. — Биди показал на клеймо.
