возбуждал — я был под сильным впечатлением от его энергии, от его ума, сильного и емкого, от его свободной и вместе сдержанной манеры — и, как все будоражащее, в конце концов выматывал.
Мы глянулись друг другу с первого же вечера: было ясно, что пройдет совсем немного времени, если, конечно, я останусь в Вайкомико, и мы станем друзьями. Мне пришлось полностью пересмотреть мою первую, с налета, оценку; оказалось, что все, чем он занимался, как и некоторые его личные особенности, по которым я с такою легкостью тогда прошелся, были по большей части плодами тщательно обдуманных и неординарных по сути решений. Я понял, что Джо Морган по своей воле никогда не сделает ни шага, не скажет ни единой фразы, которых не обдумает заранее, тщательно и не торопясь, а потому ничуть не потеряет в силе и в уважении к себе в том случае, если его решение окажется неудачным. Он никогда не позволит себе оказаться в положении мисс Ранкин, к примеру, или в моем собственном положении, когда я в понедельник днем нарезал круги мимо колледжа. Такого рода нерешительность была, судя по всему, ему просто-напросто незнакома: он твердо стоял на ногах; он действовал быстро, в случае необходимости мог в любой момент объяснить свои действия, а извинения за ложный шаг счел бы откровенным излишеством. Более того, все мои четыре самые несчастливые особенности — застенчивость, боязнь попасть в неловкое положение, слабость к мелким разным чепуховинам и едва ли не в абсолют возведенная непоследовательность — также были ему чужды, насколько я мог судить. С другой стороны, по крайней мере в присутствии третьих лиц, он был склонен к этакому жеманному благонравию (моя история ему откровенно не понравилась), и, невзирая на то, что относительно легкая его возбудимость была лишена естественности и теплоты (что само по себе странно для скаутского вожатого), он был человеком, которого крайне сложно было подвергнуть критике. И, наконец, хорошо это или плохо, он был абсолютно лишен умения врать и всей той многоликой изобретательности, которая только и держится на искусстве пусть даже самой маленькой, но лжи — хотя назвать его наивным было никак невозможно; и его не интересовала карьера, в какой бы то ни было форме. И все это выматывало, невероятно выматывало с непривычки. Мы проболтали — и не то чтобы о пустяках — до половины второго ночи (я даже и не пытался вспомнить, о чем именно), и, когда Морганы отчалили, я почувствовал, что у меня был самый удачный вечер за последние несколько месяцев; что в лице Джо я приобрел невероятно интересное новое знакомство; и что я ну никак не горю желанием это мое новое невероятно интересное знакомство лицезреть в течение ближайшей — по меньшей мере — недели.
Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:
— Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой. (Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе Морганов.)
— Вы не слишком опережаете события, а?
— В смысле? — спросил меня Джо. — А что, доктор Шотт до вас еще не дозвонился?
— Нет.
— В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали вечером.
Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию, дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека — это было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться спать, а потому я стал читать «Всемирный альманах» и завел на патефоне Моцартов Musikalischer SpaЯ. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно возбужденном состоянии — из-за послеполуденного своего приключения и из- за умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс еще день на пляже, потому что проснулся я — рывком — в полседьмого утра, не заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. «Всемирный альманах» лежал у меня на коленях, открытый на странице 96: «Протяженность авиалиний между крупнейшими городами мира»; Musikalischer SpaЯ играл, наверное, уже в пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом — мимо меня, по-над лежащим на коленях «Альманахом» — белую гипсовую рожу Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.
Глава четвертая
Я поднялся, расправив затекшие члены
Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать прогноз погоды на завтра. Я перерыл все-газеты, но на обычных местах ничего не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все, что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к телефону; мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.
— В чем дело? — спросил он.
— Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, — как можно убедительнее проговорил я. — Это очень, очень важно.
— И нечего на меня давить, — ответил мне метеоролог. — Нечего на меня давить. А что вас, собственно, навело на подозрения?
— Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.
— Не будет завтра никакой погоды.
— Что?
— Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят одно и то же. Никакой погоды.
— Но так же не бывает!
— Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, — погодоуправец рассердился уже не на шутку. — Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в покое, я спать хочу.
Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования — поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял.
