Конец пути

патрона, не имел ничего общего ни с тем придурком, который залез по глупости в кровать Джо Моргана с его же собственной, Джо Моргана, женой, ни с тем, что изводился стыдом и тайными страхами несколько дней спустя: этот Джейкоб Хорнер был объектом неприязни и отвращения со стороны Джо Моргана — Хорнер теперешний и все, друг другу в затылок, будущие Хорнеры. И, хорошо это или плохо, сей индивид раскаивался в совершенном — и глубоко раскаивался, — но сопли жевать намерения не имел.

Джо явился ко мне на квартиру чуть после семи, и по тому, как он присел на один из моих гротескных стульев, я понял, что он чувствует себя не слишком уютно. Сам факт, что он пришел сюда, вместо того чтобы пригласить меня к себе, хотя, конечно же, это было единственно возможное решение, показался мне еще одной тактической ошибкой — по крайней мере, манера у него была иная, куда мягче, нежели днем. Но, как он сам непременно возразил бы мне, будь я вправе делать подобные замечания вслух, Джо по самой своей природе был чужд всякой тактики. Ему было попросту не интересно вчинять мне какой бы то ни было иск, а оттого и строительство оборонительных сооружений становилось делом куда более трудным, если и не безнадежным.

— Позволь, я объясню тебе мою позицию, Джейк, — начал он.

— Господи, Джо, твоя позиция, наверное, единственная из всех не нуждается ни в каких объяснениях!

— Ничего подобного. И то, что ты не понимаешь, почему она нуждается в объяснении, есть часть твоего неверного понимания нашей с Ренни ситуации.

— Джо, я прекрасно понимаю, что ты имеешь полное моральное право изметелить меня по самое мое… или даже вовсе вышибить мне мозги. Я сознаю свою вину.

— А мне до твоей вины нет дела, — сказал он. — И вообще вся эта песенка насчет твоей виновности и моего права ссать кипятком есть не что иное, как попытка упростить проблему. Ты делаешь вид, будто весь сыр-бор у нас горит из-за нарушенных заповедей, и потому позволяешь себе не воспринимать все это всерьез — ведь мы оба с тобой прекрасно знаем, что заповеди абсолютом не являются. Мне не интересно никого и ни в чем обвинять. Если бы ты по-настоящему нас понял, ты бы и это принял к сведению — хотя, конечно, если бы ты по-настоящему нас понял, ничего подобного бы не случилось.

— Да уж, дорого бы я дал, — сказал я с жаром.

— Не говори глупостей. Единственный плюс в этой ситуации, если можно говорить о плюсах, — то, что реальные проблемы, о существовании которых я даже и не догадывался, вышли на поверхность. Ты только не забывай, что ни сам ты, ни твои трудности меня теперь совершенно не трогают. Если это задевает твое чувство собственного достоинства, я могу тебе сказать одно: твое чувство собственного достоинства не есть предмет моей наипервейшей заботы. Если я смогу объяснить тебе суть проблемы, нашей с Ренни проблемы, может быть, ты поймешь, что имеет отношение к делу, а что нет.

И он объяснил:

— Самая важная в мире вещь для меня — можно, наверное, сказать, один из моих абсолютов — это отношения между Ренни и мной. Ренни уже рассказала мне все, что могла вспомнить из того, что рассказывала тебе о нас во время ваших верховых прогулок. То, что она тебе это рассказывала, тоже одна из моих проблем, но поскольку уж она все равно это сделала, наверное, будет лучше, если ты услышишь и мою версию тоже.

Ты знаешь, что я встретил Ренни в Нью-Йорке, когда учился в Колумбийском. Меня привлекало в ней то, что она была самая самодостаточная девушка из всех, кого я когда-либо видел; а может быть, и вообще единственная — наша культура не слишком часто производит таких на свет. Она многим нравилась, но было такое впечатление, что ни популярность, ни даже дружба ей совсем не нужны. Если она когда-нибудь и чувствовала себя одинокой в те времена, то просто потому, что не всякий раз осознавала эту свою самодостаточность, — и к тому же ей наверняка не слишком часто бывало одиноко. Это меня в ней и привлекало. До Колумбийского я был в армии, а до армии, в колледже еще — в студенческом братстве, и в достаточной степени наскакался по бабам, чтобы не путать один вид влечения с другим. А ты — ты многих успел осчастливить, а, Джейк?

— Не так чтобы слишком, — честно ответил я.

— Я спросил только для того, чтобы уточнить, не относится ли к делу — в твоем случае — эта путаница разных видов влечения. Возможно, это скорее относится к Ренни: она ведь до Меня ни с кем не спала.

Меня так и передернуло от стыда и раскаяния.

— Вот из-за этой ее самодостаточности, которую, как мне показалось, я в ней углядел, я и решил, что смогу выстроить с ней те самые отношения, она тебе о них рассказывала, — более или менее постоянную связь. Они были бы возможны только между двумя независимыми людьми, каждый из которых уважал бы в должной мере самодостаточность другого. Тот факт, что мы не были нужны друг другу с точки зрения обычных «основных» инстинктов, как раз и означал, казалось мне, возможность чертовски хорошо состыковаться в иных, более важных для меня плоскостях. Но ты, я думаю, уже все это слышал. Тут, кстати, и объяснение, почему я был удивлен и встревожен, когда узнал, что Ренни тебе все это рассказывала, там, в сосновой роще — не потому, что интимность сама по себе чего-то там стоит: интимность была мерой той свободы, которую мы с ней, как нам казалось, делили вдвоем.

Только постарайся понять, что я не придерживаюсь каких-то там строгих теорий насчет сексуальной морали, упаси бог. Но мы вроде как оба молча уговорились, что секс на стороне так же исключен для нас, как, скажем, ложь или гомосексуальные связи: нам они просто были без надобности. И у меня не только нет и не было четкой философской позиции в вопросе о сексуальной морали — даже и чувств, автоматически возникающих в этой связи, тоже не было. А вот у Ренни были. И очень сильные. Не думаю, чтобы она была в состоянии защищать свои позиции на чисто рациональном уровне — это, по большому счету, вообще невозможно в отношении какой бы то ни было этической программы. Может, сказалось семейное воспитание. Но она была резко против супружеской неверности, и этого было вполне достаточно, чтобы определить нашу дальнейшую стратегию совместного существования: это ее чувство не вступало в конфликт ни с одной из моих основополагающих идей и к тому же вполне встраивалось в ту картину, которую мы для себя нарисовали, — все оставалось только между нами.

Таков был мой идеальный портрет Ренни: самодостаточность, сила (я многое мог бы тебе порассказать о том, какая она сильная) и ориентация на интимность. Согласно моему представлению о Ренни, того, что случилось, произойти не могло никак. Согласно ее представлению о себе самой-тоже. Однако все-таки произошло. Поэтому даже сейчас нам трудно поверить в реальность случившегося: ведь мы вынуждены признать не только сам факт ее поступка, но и тот факт, что она этого хотела, — ты же не думаешь, что я стану обвинять тебя в изнасиловании. А признание этих фактов требует скорректировать наше общее представление о том, кто такая Ренни, и сейчас мы не понимаем; как любой из возможных вариантов совместить с теми отношениями, которые, казалось нам, между нами существуют.

А эти отношения именно и определяли ценность всех остальных аспектов наших с ней жизней — всего, что бы мы ни делали. Это куда важнее для меня, чем стать великим ученым или еще кем угодно, столь же великим. Если нам придется от этого отказаться, все остальное теряет смысл. И я тут не в эмоции играю — это самая последовательная и полная картина, которую я только могу сейчас себе представить, исходя из того, что мы с Ренни делали все это время, и из того, что на данный момент все остается в подвешенном состоянии, покуда мы не решим, как нам оценить случившееся. И Ренни считает так же. Именно об этом мы и