помощью Меланиппы, без сомнения, его напишет; члены двух этих сообществ свободно, например, каждый год совокупляются в продолжение двух весенних месяцев - среди лесистых холмов, высящихся вдоль разделяющей их границы, откуда отяжелевшие амазонки возвращаются вынашивать детей домой; мальчиков-младенцев не убивают и не кастрируют, а любовно выкармливают, пока не приходит пора оторвать их от груди, и возвращают гаргарейцам. Поскольку никто не знает своих родителей (а неопределенные местоимения у амазонок все женского рода), им чужд запрет на инцест: когда Беллерофон пересказал Меланиппе историю некоего будущего царя Фив, она была опечалена, что он случайно убьет своего отца, но сочла вполне справедливым, что в виде компенсации ему придется жениться на собственной матери. Хотя супружество и запрещено (и амазонским учительницам очень трудно втолковать своим хихикающим подопечным, что это такое), любовь между мужчинами и женщинами, даже 'постоянные' отношения наказываются единственно тем условием, что влюбленные отказываются от достигнутого положения в своих общинах и живут вне города, словно в сезон спаривания, - на самом деле здесь подобные связи рассматривают как своего рода постоянный сезон спаривания, следовательно постоянное недоумие, и позволяют себе ласково-пренебрежительные шуточки касательно ненасытности их ненасытности, лишенности их воображения воображения и взаимной безответственности. Между прочим, та самая любовница Джерома Б. Брея, как и дамы Антеева двора, должно быть, просто подражала амазонкам: ни Меланиппа, ни кто-либо еще в округе никогда не слышал о 'Торе', 'Пятикнижии', 'Гематрии' и всем остальном.
И т. д. Все это уже другая история, не слишком касающаяся действующих лиц этой, которую Меланиппа свернет сейчас в трубочку, запечатает, полагает Беллерофон, в амфору и пустит на отливной волне вниз по Фермодонту - в Черное море, Пропонтиду, Эгейское море, мимо Геракловых Столпов, через Океан и т. д. Он любит представлять себе, как она плывет век за веком, подталкиваемая большими и малыми рыбами, а над нею раскачиваются, раскачиваются странные созвездия, пока поколения сражаются, поют, любят, исчезают и т. п. Пока падают города и статуи, приходят и уходят боги, на свет выплывают новые миры и языки, старые приходят в упадок и гибнут, все такое прочее. Посмотрим-посмотрим. Тогда и она тоже должна погибнуть, со всем и расшифрованным, и нерасшифрованным, - нет, нет, вычеркни это: она не должна погибнуть, ей-богу, нет; это будет жить вечно, конечно же, голос Беллера, бессмертный Беллеро-фон, в этом-то все и дело.
Итак, хорошо: их, Беллерофона и Меланиппы, любовь разворачивается по вселенским пространству и времени и все остальное; записанная музыка нашего языка, безмолвные, зримые знаки и т. д.; Беллерофон доволен; действительно доволен; доброй ночи.
- Доброй ночи так доброй ночи, - бросила Меланиппа, прочтя первую часть. - Не могу поверить, что все это нагородил ты.
Задетый за живое, я спросил ее почему; я, в общем-то, не думал, что это такой уж завал.
- Потому что! - выкрикнула она. - Это ложь! Все насквозь лживо! А сколько дыр! Я из этого не писала ничего; это все твои дела, до последнего слова. Да еще выставляешь, что я вся такая эмансипированная, ни тебе нытья, ни заморочек, да еще бессмертная и все остальное, - все это чушь. Довольный, в задницу, это ж надо! По мне, так довольный - слово просто смертельное; будь я Медузой и ответь мне Персей на вопрос, счастлив ли остаться со мной на веки вечные, что он доволен, я бы плюнула ему в глаза! Ладно, про амазонок ты расписал все в общем-то точно и откровенно, но я диву даюсь тому, как ты преобразил меня: отлично ведь знаешь, что никакая я не бессмертная, если не считать, как я уже говорила, этой самой 'Меланипп-ости'. Я на грани своего Полнолуния и нутром чую каждый его лунный месяц; пока ты писал все эти страницы, я набрала десять кило и постарела на пять 'лет'. Да и рассказала ведь я тебе в первую же ночь в Тиринфе, как моя кормилица Ипполита рассказала мне в Коринфе, что матерью моей была чокнутая глухонемая амазонка, покончившая с собой, когда я родилась, а отцом - герой на белом коне, оставивший ее однажды ночью на крыше конюшни. К чему ходить вокруг да около? Я не только гожусь тебе с виду в дочери, скорее всего я и есть твоя дочь, и коли мне на это начхать, то начхать можешь и ты. Я никогда не держала на тебя обиды, ясное дело, откуда тебе было знать, что мать от тебя залетела. Даже узнав (от тебя), что она, до того как ты ее изнасиловал, была пылкой патриоткой Амазонии, я решила, что из-за этого-то она и чокнулась и наложила на себя руки, - и простила тебя. При всем при том я не обманываюсь относительно своих подспудных мотивов: о тебе в Арголиде я уже была наслышана; восхищаясь героями, никогда никого из них не встречала; Сфенебею переносить не было никакой мочи, хотелось оказаться подальше от Тиринфа. Речь не о какой-либо пошлости, не о том, чтобы карабкаться наверх через постель (Сфенебею к себе я и близко не подпускала); просто я как миленькая попалась на твою удочку. Как ты знаешь, я тебя уважаю и почитаю - даже люблю тебя; ты самый нежный и ласковый любовник, какой у меня только был, если и не самый страстный; разница в возрасте не играет для меня никакой роли - когда не притупляет твой энтузиазм из-за того, что ты все уже однажды перепробовал. То есть женился, завел семью, построил дом, накупил мебели и прочее. Если хочешь знать правду, мне кажется, что мы скорее увязли в трясине, чем обессмертились: ты строчишь-строчишь-строчишь целые дни напролет, с утра до ночи; честно говоря, на свете, наверное, нет ничего круче - быть легендарным героем и обессмертиться в истории своей жизни и т. п. - я и в самом деле очень это ценю, - но я-то люблю активность, знаешь об этом? По типу тебе больше подходила Филоноя - говорю безо всяких подвохов. Она любила книги, мифы, рукоделие и все в этом духе; но я-то привыкла к активной жизни, а мы ну ничегошеньки не делаем! Втайне от самой себя я надеялась, что мы, как только ты немного придешь в себя, отправимся в Ликию, и не потому, что я горю желанием стать царицей, - просто чтобы мы хоть что-то совершили. Это доводит меня до белого каления - иметь прямо тут, у себя под рукой, крылатого коня, способного перенести нас куда угодно, - и все, что мы делаем, - облетаем, откушав, раз-другой вокруг солончаков и скорей, скорей к твоему столу строчить-строчить-строчить, пока я готовлю обед и бью баклуши. Меня с души воротит об этом говорить, но я подозреваю, что была бы счастливее не с таким героем, а с более заурядным человеком. Это не сарказм. Я устала быть амазонкой, устала быть подружкой полубога, если это означает до конца дней своих слоняться по этой даче. Но устала я и от разборок с разными любовниками; все, чего я хочу, - самого заурядного заводного мужа и десяток детишек, девять из них - мальчики. Зови, если хочешь, меня отступницей; мне следовало бы подыскать в следующий брачный сезон какого-нибудь попсового молоденького гаргарейского врача или юриста, который бы счел, что я - самое грандиозное, что с ним когда-либо случилось, а не просто очередная подружка, а, как ты думаешь? Возможно, я не очень бы его любила, но, бьюсь об заклад, была бы счастлива. Не хочу оставаться рядом, когда мой гиппоман перестанет для тебя работать, Беллерофон; либо ты меня тогда бросишь, как и всех остальных, либо мы сядем рядком и будем мечтать о смерти. Ты думал, что эта ссуженная тебе Полиидом на Втором Приливе Схема сулит тебе трех женщин, но, по моим подсчетам, я уже четвертая: Сивилла, моя мать, Филоноя и я, правильно? Но ты сам говорил, что в 'Беллерофониаде' все приходит пятерками, так что тебе, может быть, пора, не забывая о своей карьере, озаботиться поисками следующей? Может быть, как Медуза в 'Персеиде', теперь в прекрасную девушку превратится эта самая Химера. Ты должен проверить и посмотреть, не То ли она самое, и, если это не так, убить ее на сей раз по-настоящему и посмотреть, не приведет ли это тебя туда, куда ты хочешь. Как бы там ни было, я знаю, что я для тебя не То самое, и ты тоже это знаешь, только не хочешь
