признавать. Ты не становишься моложе, я тоже; множество амазонок выглядит моложе своих 'лет', потому что мы их не считаем, а роль обычно, на мой взгляд, играют те отличия, на которые люди заранее настраиваются. Но чем больше я об этом думаю, тем больше уверена: сегодняшнее полнолуние завершает мою Первую Четверть, и ты сочтешь, что за одну ночь я постарела на четырнадцать лет. Скажешь ли ты все еще, что я 'игривая, худенькая, налитая' и как там дальше? И к тому же я устала, знал бы ты, как смертельно я устала; подчас мне кажется, что это моя Последняя Четверть! Видимо, зря я завела все это; у меня близятся месячные, а это всегда нагоняет на меня хандру, и я стервозничаю. Но, клянусь, это не бессмертие, это замороженное бесчувствие. Что возвращает меня к твоей истории: несмотря на все те умничанья, которые по твоей воле я в ней изрекаю, по правде, я абсолютно ничего о писании не знаю; но если бы мне выпало наткнуться на мели на этот провальный текст и прочесть его как самую обычную историю, я бы обложила тебя что надо: ты же ведь так и не сказал, что сталось с Полиидом, Филоноей, с твоей матерью, детишками, особенно после того, как ты оставил, уезжая, это самое кольцо; а еще ты не говоришь, чем кончалось письмо Сивиллы, не проясняешь эпизод с Химерой - прежде всего, была ли она реальностью и вправду ли вернулась назад, - не разгребаешь всю эту клюкву о смерти брата и т. д. Ты даже называешь эту Часть 'Первой', но я не вижу никакой 'Второй'. Конечно, попадаются и удачные куски, множество удач, как только ты прорубаешься сквозь тягомотное начало и набираешь ход; но если твое бессмертие зависит от этого куска писанины, то это - артель напрасный труд.
Что за дурная ночь. У меня язык не поворачивался объяснить ей разницу между ложью и мифом, разницу, которую я только-только начинал понимать сам; как этот последний может быть настолько реальнее и важнее конкретных людей, что мне, вероятно, придется перестать быть самому себе героем, перестать даже существовать, даже каким-то образом перестать когда-либо существовать. По правде, я и вовсе не мог говорить. Да и Меланиппа, раз выговорившись, тоже. Печально и нежно мы занялись любовью; Медуза подмигивала нам с небес, храпел Пегас; моя ненаглядная кончила как никогда в жизни, верный признак перехода. Я тоже. Она заснула; при свете полной луны я писал Вторую Часть; перед самым рассветом, когда Персей со всей своей компанией скрылся по ту сторону Малой Азии, мы с ней умиротворенно отлюбили друг друга еще один раз; она отдала мне остатки гиппомана от своей Первой Четверти, огромную заначку, и умоляла меня действительно убить Химеру.
- Ты уверена, что ты не Полиид? - спросил я ее, и она ответила: - Ты уверен, что ты Беллерофон?
Эх. Я обернул всю предыдущую историю - которая, хотя ей и далеко до совершенства 'Персеиды', была все же в то время ясной, целенаправленной и неиспорченной - в Схему прорицателя, вскочил на сонного Пегаса, Протянул ему понюшку гиппомана, расправил крылья на запад.
Вот и Полиид: меняя форму - общее пророчество.
Никто из тех, кому виден весь размах и многообразие мира, не может смириться с единственностью формы. Подобным зрением обладают боги и провидцы; отсюда наше пристрастие к метаморфозам. Зевс, однако, кем бы ни прикидывался, остается Зевсом, 'верховным богом классической греческой мифологии'; я же, как ни старайся, всего-навсего Полиид, кому советчик, кому отец, меньший герой все в том же сугубо местном своде мифов. Быть Болотным Старцем оказалось донельзя утомительным. Беллерофон наскучил мне чуть не до смерти. Не знаю, что видит Зевс, а вот я видел (в лапшу, разумеется, порубленными, словно руны на дубовых листьях моей рассеянной дочки или перепутанные биты спутниковой фотографии) и нос, и корму всего судна человеческой истории; прихлопывая пауков и отдирая от себя пиявок в Алейских низинах, я вполне понятным образом пришел к желанию покинуть не только это конкретное болото, но и вообще все греческие мифы - утомительный каталог насилий, перечень мелочных ровностей, список захватов власти - мраморноколонное гетто бессмертных. Как бы мне превратиться, гадал я, не в другого персонажа из будущего (всего лишь беспокойный анахронизм), а в Шахразаду, 'Генри Бурлингейма III' или Наполеона - в их собственном пространстве и времени? Вспомнив причудливый документ, которым я наскоро был во второй попытке Беллерофона (счастливый случай - далеко не всегда читаешь те страницы, в которые превращаешься), я воззвал за содействием к самому Зевсу (обещая обычную - рука руку моет - компенсацию: разнести его славу по новому миру), сконцентрировался должным образом на единственном образе - словесно-визуальном каламбуре пчелы, явленной на Наполеоновых стягах и вышитой золотом на фиолетовом покрывале гроба, в котором приписываемые ему останки были доставлены с острова Св. Елены обратно в Париж, - и натужно всхрюкнул.
Очнулся я у задних небесных ворот отвратительным огромным насекомым, возможно слепнем Tabanus atratus, с шумным полетом и угрожающего вида жвалами, жужжащим вокруг кучи божественного дерьма. Восставший Зевс колонной навис надо мною и прогремел:
- Ты же оборотень, считай, что это преображенная амброзия. Хе-хе.
Пока ты для них достижим, капризы олимпийцев для нас закон. Попробовал - без шансов. Не важно, впрочем: мои новые фасеточно-многогранные глаза показали мне больше аспектов будущего - моего собственного, Беллерофонова, всего мира, - чем я когда-либо видел. Я попытался оскалиться, Зевс осклабился.
- Теперь ты видишь это, а, Аероним? В совершенстве копируя Схему легендарного героизма, твой ставленник Беллерофон стал совершенной копией легендарного героя. Нас такое забавляет. Но взгляни-ка еще раз на твою пресловутую Схему. Она гласит: Мистерия и Трагедия; Мистерия в путешествии героя в иной мир, его озарении, в его выходе за пределы общепринятых категорий, его особом промысле; Трагедия в его возврате к повседневной реальности, в неотвратимых утратах при перенесении несказанного в приговоры и города, во впадении в немилость у богов и людей, в изгнании и всем остальном. Теперь взгляни с этой точки зрения, куда завела Беллерофона его история: это не Мистерия и Трагедия, а конфуз и фиаско, о'кей?
Слепню (итак, снова я, поименованный Аеронимом, неудачно намагичил в имя вне наших святцев) не до игры с богом богов в софизмы. Я нейтрально зажужжал, пожал какими-то там плечами.
- Как, в общем-то, в его случае все и должно быть, - громыхнул Зевс. - Но посмотри, что выходит! В свое время перепробовал я этих амазонок, так что уж, поверь мне, гиппоман этой девки Меланиппы - штука что надо. Гляди-ка, Беллерофон карабкается на своем шальном коне прямо в небо, километр в минуту! Он уже вполне на высоте, чтобы охватить взором план Мистерии и Трагедии; дай ему еще несколько страниц, так он возвысится над тем и над другим и навсегда станет, нахлебник, звездой! Такое нас совсем не забавляет, и ты не надейся соскочить отсюда, пока не прижучишь.
- Жж.
Он опробовал большим пальцем заточку зигзага одного из своих перунов.
- Пегас, с другой стороны, мне родной племянник, да и лошадка - загляденье, как раз пригодится, чтобы тягать тюки с перунами из кузницы циклопов, когда с кого-нибудь понадобится подсбить немного спеси. Но ежели я подстрелю твоего Беллерофона одним из этих малышей, от сего крылатого коня останется, самое большее, порционный кусок запеченного конского филе на несколько центнеров. Следишь за моей мыслью?
- Жж.
- Ладно, если хочешь отвалить с этой кучи с выездной визой, дождись своего парнишку
