сдачу одними монетами.
— Пересчитайте, — сказала она.
— Спасибо, вместо этого дайте мне лучше блок спичек и десять пластиковых пакетов, — сказал я и переложил жратву в пакеты. Я вышел из магазина и побрел домой. По дороге меня колотило от ярости, какое право у нее было так разговаривать со мной? Что она знает о моей жизни? Она не имеет права обращаться со мной, как с последней мразью.
Словом, я твердо решил, что буду жить отшельником в этой квартире. Вполне, в общем-то, естественное решение, но уже на третий или на четвертый день выяснилось, что взаперти жить не так-то просто. Даже когда я был слепым, Юдит выводила меня погулять на лестничную клетку. Вполне может статься, что я уже больше не смогу видеть вещи в истинном свете, но это еще не делает меня сумасшедшим. Да, иногда я вижу вещи немного лучше, чем другие, но это еще не значит, что я должен превратиться в отшельника. Словом, я понял, что затея с добровольным домашним арестом — сплошной спектакль.
Первые два дня прошли паршиво. После второго разговора с доктором Фрегелом стало очевидно, что станция Спокойствие находится немного дальше, чем Маре Транкуилитатис, но добраться туда немного проще. Время — понятие относительное, особенно если человек чем-то занят. Я бы даже сказал, когда пишешь, давосское времяисчисление становится важнее гринвичского, оно так и остается важнее, вне зависимости от того, спустились ли мы по окончании работы с Волшебной горы в большой мир или не спустились.
Я всегда был слабым человеком, нет во мне ни упорства, ни приверженности религии. Но, по крайней мере, думал я, у меня есть неясные и туманные сны о какой-то там красоте и гармонии. Казалось, это само по себе немало, но я ошибался. Где-то я читал, что есть люди, которые строят лабиринты, а есть те, кто в них блуждает. И возможно, единственное, что меня отличает от остальных, так это то, что я способен выполнять оба задания. Судить, стоят ли мои лабиринты потраченных нервов, либо это просто старательно выполненная безделица, уже не мое дело. Задумываться после драки, как я докатился до такой мрачной перспективы, это не мое дело, пусть другие задумываются, а я в сторонке постою.
Сначала я хотел написать Эстер длинное письмо — как минимум о том, что случилось с мамой. Правда, видели они друг друга всего два раза в жизни, и этого им хватило, но я считал, что она должна знать. Словом, много раз я начинал писать Эстер, но после обращения рвал написанное в клочья, что, впрочем, неудивительно. Предыдущие полтора десятка лет я писал письма двух видов: одни начинались на “Дорогая Юдит”, но большинство — “Уважаемая мама”. Словом, у меня есть все причины полагать, что мои рассказы всегда были лучше и чище моих же писем. К сожалению, отец Лазар любезно сообщил мне, что сочинительство и исповедь весьма и весьма похожи. Рискну сказать, что тут он ошибается, так же как мама, которая заявила, ты даже не представляешь, сынок, сколько всего может простить себе человек в случае необходимости.
Все это не так уж сложно, литература похожа на зеркальное стекло в окнах новых офисных зданий. Весьма удачное сравнение, хотя ему и недостает сакральной церковной тишины.
Тот, кто сидит внутри, отлично видит улицу. Видит, как дождь прибил пыль на парапете, и ему не скучно, хотя каждый день он видит одно и то же. Видит, как водитель автобуса снова у кого-то перед носом захлопывает дверь, и не понимает, зачем ему это. Видит господина В., он и сегодня остановился на минуту перед входом, чтобы перевести часы назад, поскольку господин В., скажем прямо, имеет обыкновение опаздывать, и ему в голову не приходит ничего умнее, как соврать, что у него на часах ровно восемь, в то время как уже восемь десять. Естественно человек, который сидит внутри, понимает, если бы господин В., к примеру, работал шофером, никто бы не захлопнул дверь у него перед носом, но для нашей истории это совершенно не важно. В любом случае, тот, кто сидит внутри, отлично все видит.
Раньше мы сидели внутри, а теперь представим, что мы и есть тот господин В., который, переводя часы, зачем-то взглянул на зеркальное стекло. В основном он видит самого себя, как он стоит на тротуаре и возится с колесиком на часах. Каждое утро одно и то же все пятнадцать лет. Он видит, что шарф у него съехал набок, поскольку он опять несся как полоумный. Понимает, что на улице дождь, и опять разбрызгивает лужи седьмой автобус, хотя, возможно, этого-то он как раз не замечает. Он только видит, что взгляд его застыл, потому что начальник сейчас опять заведет старую песню — восемь или восемь десять. И опять господин В. решит, что лучше вообще не будет ложиться спать, но больше этого не повторится, потому что нет ничего хуже, чем опаздывать.
А потом до него внезапно доходит, что на самом деле он стоит перед окном, откуда уже много лет за ним наблюдает именно тот, кому он врет. И если мы немного знаем человеческую натуру, несложно предположить, что с кем произойдет. Тот, кто сидит за стеклом, чувствует какое-то смущение и не может не понимать, что ужас в глазах другого сменяется ненавистью. От этого понимания один шаг до прощения. И все же тот факт, что в какое-то мгновение они смотрят друг другу в глаза, нисколько не помогает им понять друг друга. Одно дело — находиться внутри, и совершенно другое — наблюдать снаружи.
А теперь представим, что мы стоим по обе стороны зеркального стекла. Мы можем легко себе это представить, со стороны наблюдать всегда проще, смотреть в глаза, наоборот, сложнее. Ну и что это дает? А то, что все это очень похоже на сочинительство. Исповедоваться и отпускать грехи вполне можно без церковной рясы.
В комиссионном я купил себе карманный радиоприемник “Сокол”. Раньше я покупал его ради музыки, поскольку привык, что у мамы всю ночь трещит телевизор, кроме того, под музыку гораздо лучше засыпать. Затем я стал слушать французские, русские и португальские новости, но скоро они стали меня раздражать. По обрывкам слов или только по интонации начинаешь догадываться, о чем речь, хотя на самом деле даже не знаешь, новости ли это или радиоспектакль. То есть сначала ты случайно улавливаешь одно, другое слово и беспричинно начинаешь вслушиваться, но в тебе неотвратимо поднимается чувство, что самое важное ты упустил. И тогда я перешел на арабские новости, там не было ни немецких слов, ни латинских, ни славянских, только монотонный ритм совершенно непонятного языка. Ночью, если приглушить радио, они убаюкивают гораздо лучше, чем музыка или европейские новости. Словно Господь Бог разговаривает с нами — когда мужским голосом, когда женским.
Есть история, которую я в любом случае должен вам рассказать. Мама сотоварищи выступали на улице Марко, а я напросился — можно с вами, — потому что хотел посмотреть, как выглядит тюрьма. Было четвертоеапреля или двадцатоеавгуста, не помню точно. Одет я был в велюровое пальтишко. Юдит сказала, да успокойся ты, это такое же противное место, как зоопарк, и осталась дома заниматься, а я представлял себе что-то вроде театра, где даже зрители в маскарадных костюмах и вынуждены пожизненно смотреть на пустую сцену.
Выступление проходило в каком-то зале — актовом, кажется. Стихи, рабочие песни, сценки воспитательного характера, стрекоза и муравей. Господин актер Диош исполнял роль стрекозы, потому что он неплохо пел, на любительском уровне, но для тюрьмы вполне годилось. К тому же — что самое ужасное — выкладываться было совсем необязательно. Если тебе говорят, что ты обязательно должен что-то сделать, за этим последует либо вознаграждение, либо, в случае отказа, — наказание. А если что-то делать необязательно, случиться может все что угодно. Словом, актеры решили отрабатывать проверенную схему, возможно, тогда на следующий год не придется играть Горького.
Я рассчитывал скорее на настоящую пьесу. На высоте дай бог пяти метров горели
