дело! Надо же придумать ахинею такую! Вконец одурела баба!» Потом, умеряя раздраженность, сказал себе: «В том-то и дело, что одурела. На здравый рассудок такого не придумаешь — прочить меня в службисты. Самое лучшее забыть, не обращать внимания!» На деле это не удавалось. Настороженность не покидала Сагайдачного, и он хмуро продолжал приглядываться к Анне. Она обрадовалась даже, когда Гриша, приоткрыв дверь в купе, крикнул:
— Мама, иди скорей! Смотри, какой здоровенный электровоз! Вот бы машинистом на него!
— А как же цирк? — улыбнулась Анна. Она стояла, опустив руку на плечо сына. — Или передумал?
— Что ты, мама! Я как отец! Это твердо решено!
Вернувшись в купе, предложила проведать Васютиных.
Сагайдачный сперва отказался:
— Сходи одна.
— Неудобно, Сережа. Тем более у них такие обстоятельства.
Неохотно поднявшись, Сагайдачный последовал за женой.
Васютина-мать переводила дух после только что перенесенной схватки. Лежала бледная, лицо в испарине, под глазами синева. Римма, поглаживая Пулю, сидела у матери в ногах, а на скамье напротив Васютин развлекал меньших дочек — запускал жужжащий волчок и при этом сам ему подражал, смешно надувая губы.
— Мир честной компании, — сказал Сагайдачный. — Зашли поглядеть, нет ли в чем нужды.
— Спасибо, спасибочко! — засуетился, вскочив, Васютин. — Уж вы не взыщите, что беспорядок у нас. А так ничего — справляемся помаленьку!
Наклонясь к Васютиной, Анна шепотом справилась, как она себя чувствует. Та кивнула: мол, отпустило, легче стало. И, тоже шепотом, начала жаловаться, как измаялась за дорогу.
— Вася хлопочет, суетится, да ведь толку от него ни на грош. Хорошо, Зина Пряхина помогает.
Тут же, будто угадав, что о ней зашел разговор, появилась сама Пряхина: ходила в туалет — простирнуть детские рубашонки. Развесив их сушиться, вытерла нос младшей васютинской дочке, средней поправила бантик в косичке, а потом с укоризной крикнула Буйнаровичу, восседавшему на откидном стуле в коридоре:
— Ты почему прохлаждаешься, Рома? Изволь-ка девочку покачать. Не знаешь, как это делается? Посади на колено и приговаривай: хоп-хоп!
Силач повиновался. Его отношение к Пряхиной отличалось полной покорностью и столь же постоянной восхищенностью. Пряхина не была красавицей: напротив, лицо ее портила излишняя худощавость, даже заостренность. Но для Буйнаровича, что он и высказывал каждым взглядом, не существовало более интересной, совершенной женщины.
— Хоп! Хоп! — гудел он, подкидывая на могучем колене заливисто смеющуюся малышку.
Теперь появились и Вершинины: Федор Ильич впереди, за ним жена — тусклая, выцветшая, безмолвная.
— А-а! Гости дорогие! — пропел Вершинин. — А я в купе сижу у себя, и точно в спину толкает кто-то: иди, сейчас же иди к Васютиным. И не напрасно, оказывается. Гости к нам пожаловали!
При этом он по-обычному расплылся в улыбке, точно желая всех заверить: глядите, каков я — самый компанейский, свой в доску. С глазами только не удавалось ему справляться. Анна и в этот раз заметила, какие они у него беглые и высматривающие.
Поговорили о том о сем. Разговор, естественно, перекинулся на Горноуральский цирк. Чем-то порадует? Хорошо ли будет в нем работать?
— Не жду хорошего, — признался Васютин. — До сих пор помню, как три года назад страдал там. Теснота за кулисами — разминочку негде сделать, хоть на двор иди. Душ прохудившийся. Вентиляции ни в помине. Про Князькова иначе не скажешь: никудышный директор!
— Там теперь другой, — вставил Сагайдачный. — Хотя, конечно, это еще не гарантия.
Вершинин и тут обнаружил жизнерадостность:
— Унывать не будем. С нами Сергей Сергеевич.
Авось в обиду не даст.
И замурлыкал известную песню про то, что, мол, любо, братцы, жить и с нашим атаманом не приходится тужить.
В предвечерний час, когда солнце, превратившись в багровый диск, близилось к горизонту, а воздух стал рыжевато-угарным, показался Горноуральск. Сначала он обозначился заводскими дымами, сверху застилавшими котловину. Затем из этих дымов вырвались сосны окрестных, вплотную подступающих к городу сопок. А затем, огненно отражая закат всеми своими стеклянными кровлями, поднялись заводские корпуса. Они тянулись на многие километры, пока не слились с жилыми кварталами Горноуральска — города горняков, металлургов и машиностроителей.
— Добрались, — сказал Сагайдачный. — Если с телеграммой путаницы не случилось — встретить должны.
Он прошел в тамбур, где проводница, готовясь к узловой станции, протирала поручни. И сказал себе, прислушиваясь к замедляющемуся ходу поезда: «Что ж! Поживем — посмотрим!»
Александр Афанасьевич Костюченко — директор Горноуральского цирка — в недавнем прошлом был полковником Советской Армии. Уволенный в запас (армия сокращала численный свой состав), Костюченко отправился в городской комитет партии, где принят был первым секретарем Тропининым.
— Такие, значит, дела, — сказал Тропинин, оглядывая подтянутую, еще не свыкшуюся с гражданской одеждой фигуру. — Выходит, на этот раз в нашем — в трудовом — полку прибыло?
Про себя же подумал: «Орел! Как бы только заноситься не стал: дескать, служил в немалом чине, а потому и теперь претендую на командное положение!»
Костюченко, словно догадавшись об этих опасениях, ответил коротко, что никакой работы не боится, но, говоря откровенно, не очень себе представляет, за какое именно дело браться. Потому и нуждается в совете.
— Что ж, пораскинем карты, — откликнулся Тропинин. — Правильно ставите вопрос. Уж коли подбирать работу, то такую, чтобы увлекла, привязала накрепко.
Имел секретарь горкома одну особенность: не любил довольствоваться решениями, что легко напрашиваются. Напротив, предпочитал отыскивать пусть и неожиданные, но в конечном счете обещающие добрый результат.
Не оттого ли, еще раз кинув на Костюченко внимательный взгляд, вдруг спросил:
— Если не ошибаюсь, Александр Афанасьевич, вы в свое время серьезное внимание уделяли армейской самодеятельности? Помню, довелось мне даже присутствовать у вас в гарнизоне на одном таком смотре.
— Совершенно верно, — подтвердил Костюченко. — Самодеятельность моя. То есть
