Стремясь к доходчивости в том смысле, в каком он ее понимал, постановщик ввел в действие ряд дивертисментных номеров: сами по себе эффектные, они лишь в малой степени были связаны с поэмой. Или, может быть, войдя в этот пышный зал, Маяковский припомнил, как вскоре после Октября — в Ленинграде, в таком же академическом театре, как и этот, — артисты под всяческими предлогами отвергли его «Мистерию-буфф»... Так или иначе, но сейчас он лишь присутствовал, ни во что не вмешивался, а затем, когда после перерыва репетицию перенесли в фойе, занял место у окна. Стоял там, поглядывая на площадь перед театром, и точно одного дожидался: скорее бы уйти.
— Не угодно ли, Владимир Владимирович, поделиться своими впечатлениями? — обратился к нему постановщик.
— Да нет... Собственно, зачем?
— Ну как же. Было бы ценно!
Вынув изо рта папиросу с изжеванным мундштуком, Маяковский поглядел на нее, переломил зачем-то и сказал, глотнув отрывисто воздух:
— Слушал я внимательно, но не всегда узнавал. Поэма-то моя как называется? Октябрьской! А тут говорок бытовой...
И ничего не добавил больше, вызвав явное смущение постановщика.
Вечером в тот же день я отправился в цирк. Лазаренко находился на манеже, и, как всегда, зал восторженно отзывался на каждую его остроту, каждый прыжок. Когда же, запыхавшись, вытирая крупные капли пота со лба, вернулся он за кулисы, я сообщил о приезде Маяковского.
— Чудесно! — возликовал Виталий Ефимович. — Завтра же должен повидаться. У вас когда репетиция? Приду. К часу дня приду. Так и предупреди: мол, ровно в час Лазаренко придет, в вестибюле будет дожидаться. Не перепутаешь? Передашь?
И вот как произошла эта встреча.
Аккуратно явившись к ««началу репетиции, Маяковский занял место у режиссерского столика. В первых эпизодах спектакля я не был занят и потому, как только свет погас, тихонько пробрался в партер.
— Здравствуйте, Владимир Владимирович!
Он обернулся. Оглядел меня — дескать, что за птица. Губы разжал:
— Ну, здравствуйте. Бьюсь об заклад, собираетесь пригласить от лица студенчества. Опоздали. Дал уже согласие. Специально для вузовцев выступлю двадцать девятого в Капелле. Можете к этому дню клинки точить, бицепсы наращивать. Еще вопросы есть?
Я объяснил, что речь идет о другом. Что имею поручение, личное поручение.
— Вот как? Курьер дипломатический? — приподнял Маяковский брови. — От кого же?
— От Виталия Ефимовича Лазаренко.
— Ишь ты, от кого! — сразу потеплел Маяковский. — Знакомый давнишний. Однако, спрашивается, когда же повидаться? Все вечера расписаны: Путиловский завод, Дом печати, Капелла, Военно-политическая академия... Не получится в этот приезд!
Тут-то я и сообщил, что, настоятельно нуждаясь во встрече, Лазаренко сам придет нынче в театр, что будет в вестибюле в час дня.
— В час дня? — переспросил Маяковский. — Принимаю к сведению!
Вернувшись за кулисы, я приступил к своим многообразным обязанностям: несколько раз, в нескольких обличиях должен был выходить на сцену. И каждый раз при этом не забывал поглядывать в зал: там ли Маяковский, не забыл ли о предстоящей встрече.
Нет, не забыл. Взглянув на часы, поэт достал из портсигара папиросу и покинул зал, будто намереваясь покурить. Вскоре был объявлен перерыв. Мог ли я не поспешить в вестибюль?!
Скатившись с лестницы, я занял наблюдательную позицию в углу близ билетной кассы. И увидел Лазаренко, идущего навстречу Маяковскому.
— Владимир Владимирович! — по-особенному распевным голосом произнес Лазаренко. — Вас ли вижу? Вас ли дождался?
Маяковский в ответ крепко пожал и встряхнул протянутые к нему руки.
— Так же рад встретиться! — прогудел он. — В чем-то, видно, имеется нужда?
— Еще какая!
— Выкладывайте!
Вместо ответа Лазаренко сдернул с головы по тогдашней моде полосатую кепку: почему-то именно в ней лежал бумажный листок.
— Что за опус?
— Не опус. Монолог. Пантомиму готовим юбилейную. Прочтите, какой монолог поручили мне.
Маяковский углубился в текст. Читал он молча, и только папироса, очередная папироса все резче и чаще передвигалась из одного угла рта в другой.
— Жижа! Водолейство! — определил затем Маяковский.
— Сам чувствую, Владимир Владимирович. Помогите!
— Но как же я могу? Уезжаю скоро.
— Помогите. Рука у вас верная.
Маяковский свистнул сквозь зубы. На всю длину вытянутой руки отодвинул листок. Прижмурился, будто примериваясь.
— Жижа! — повторил он затем. — Для другого не согласился бы. Но для вас... Долг красен платежом. Помню, как вы моего мистериального чертягу изображали... Взамен данного опуса ничего, разумеется, написать заново не могу. Однако в порядке ассенизации...
Достал из нагрудного кармана вечное перо. Проверил на пальце.
— Паркер. Из Парижа привез. Пускай на нас, на советских, потрудится!
Это происходило в последних числах октября тысяча девятьсот двадцать седьмого года. В Академическом Малом оперном театре репетировали спектакль «Двадцать пятое», в цирке пантомиму «Октябрь на арене». И двое — поэт и клоун — заняты были общим делом.
— Здесь воду словесную надо выжимать! Досуха! До тверди! — сердито выговаривал Маяковский. Перо в его руке одновременно казалось и кистью, совершающей размашистые мазки, и резцом, отсекающим пустую породу. — А здесь, напротив, слова меткого не хватает... Что, если вот так напишем? Годится так?
Лазаренко примерился к слову, беззвучно шевельнув губами. Заулыбался, кивнув.
— Но-но, без восторгов, — остановил его Маяковский. — Какие уж тут восторги!
И, присев на диванчик подле лестницы, ведущей в партер, распластав на колене текст монолога, продолжил свирепую правку.
— Название-то какое! «Слово к трудящимся Запада и Востока». А тут перед нами — что? Шепелявость, ангина!
Донесся звонок, предупреждающий о продолжении репетиции. Маяковский лишь досадливо отмахнулся. И снова в ход пошло перо — вычеркивая, дописывая, переправляя.
Наконец поднялся, вернул листок Лазаренко.
— Уж и не знаю, как благодарить вас, Владимир Владимирович!
— Не нужно. Цирку посодействовать всегда рад. Люблю цирковую работу — без мазни, без приблизительности. Дышать люблю под высоким вашим куполом!.. Да, и вот еще что, Виталий Ефимович. Авторское племя, оно до невозможности обидчивое. Условимся: ни гугу обо мне. Сами, мол, подработали малость. Даете слово?
Режиссер, ставивший пантомиму, ознакомился с исправленным монологом.
— Недурно, — изрек он снисходительно. — Лично я сторонник артистической
