пируэтов. И тут же, словно задавшись целью соревноваться с купальщицами и ни в чем им не уступить, морские львы в точности воспроизводили те же самые фигуры.
И так каждый вечер, на каждом представлении. А по утрам Сидоркина репетировала. И разрешила мне посетить репетицию. «Разумеется, если не проспите!» — шутливо добавила она.
Я не проспал. Напротив, пришел даже раньше дрессировщицы. На манеже застал ее помощницу, служительницу при львах — молодую девицу с бирюзовыми сережками и толстой косой, перекинутой через плечо.
— Вернусь на прежнюю работу! — ворчала девица, расставляя тумбы. — Прежде я на железной дороге служила. Стрелочницей. Куда спокойнее жилось. Отработаю положенное, и сама себе хозяйка. А с этими тварями ни днем ни ночью покоя нет. С характером они, с амбицией. И будто все время за тобой доглядывают, соображают о тебе чего-то... Напрасно ушла я с железной дороги!
Тут появилась Сидоркина — статная, подтянутая, энергичная. В белой безрукавке и синих брюках. Подала знак — выпускать львов на манеж.
И снова, как в давние времена, как в фойе ленинградского Мюзик-холла, в двух шагах от себя я увидел лакированно-черные, будто бескостные тела, и снова ласты зашлепали, и зал огласился нестройной гаммой скрипучих звуков.
— Здравствуйте! — встретила Сидоркина львов. — Как спалось, как отдыхалось?
— Тоже мне! — фыркнула девица. — Смешно: как с равными разговариваете. Не слишком ли много чести?
— Беспонятливая ты! — соболезнующе вздохнула дрессировщица. — Тебе, возможно, спится без особых снов. А львы — сколько раз наблюдала, — им что-то интересное во сне видится... — И тут же, наклонясь, обняла обеими руками одного из львов: — До чего же мордаша у тебя симпатичная!
Ласка пришлась льву по вкусу, он безропотно позволял себя тискать. И снова, как в давние мюзик-холльные времена, передо мной была четверка львов. Звались они — Русалка, Рыжик, Лотта, Ершик. И, глядя на то, как Сидоркина ласкает их сотоварища, остальные ревниво и часто начали стучать ластами по тумбам.
— Слышу, слышу! — крикнула дрессировщица.— Имейте в виду: у меня нет любимчиков. Вы все для меня одинаково хорошие!
Началась репетиция. И львы, подымаясь и спускаясь по ступеням пирамидальной лестницы, делали стойки, балансировали булавами, лампами на высоких подставках.
Двух львов Сидоркина усадила друг против друга. Им полагалось перекидываться большим пестрым мячом. Но один из львов в это утро почему-то оказался рассеянным, несколько раз проворонил мяч. В конце концов, это вывело из терпения дрессировщицу:
— Какой же ты лев? Лев — царь природы, а ты... ведешь себя по-ослиному!
И она легонько хлестнула нерадивого. Совсем не больно хлестнула, но он... Я видел это собственными глазами! Только что издававший надсадно-капризные вопли, лев Ершик вдруг умолк, опустил виновато голову, и слеза скатилась по усатой морде.
— Как вам нравится? — обратилась ко мне Сидоркина. — Скупая мужская слеза!
Она хотела усмехнуться, но не смогла. Растрогалась.
— Глупый ты. Сам виноват... Ну, иди ко мне. Иди.
Так и быть, пожалею!
Девица с бирюзовыми сережками и косой через плечо намеревалась и на этот раз высказать свое особое, сугубо критическое мнение. Но осеклась, увидя, с какой порывистостью потянулся лев к Сидоркиной, к ее ласке.
Нет, в самом деле, разве можно считать артиста хорошим человеком, если на трех здоровенных псов он приносит из столовой всего две порции супа?!
ТАК НАЧИНАЛСЯ МУЗЕЙ
Пусть это сентиментально, но я жалею, что ничего не сохранилось от прежнего музея цирка. Хоть что-нибудь нужно было сохранить: если не входную дверь, то, скажем, ручку от этой двери. Сколько интереснейших людей бралось за нее!
Теперь, когда здание Ленинградского цирка перестроено, просторнее стало и музею. Теперь он располагает удобным, специально оборудованным помещением. Перенесемся, однако, на четыре с лишним десятилетия назад.
Длинная комната, единственным окном смотрящая на набережную Фонтанки. Зимнее утро. Темень за окном. Но дверь музея уже отперта, на конторке возле окна горит лампа под абажуром, и маленькая старушка, кутаясь в платок (здание старое, всюду сквозняки), делает какие-то записи в толстой книге.
Снаружи, из коридора, доносятся быстрые шаги. Старушка оборачивается. Так и есть: это Василий Яковлевич Андреев.
— Давно пришла, Аня? Я тоже время не терял!..
Брат и сестра неразлучны. Официально Анна Яковлевна даже не числится в весьма ограниченном штате музея, но какую это может играть роль — она всегда и во всем бескорыстная помощница брата.
— Уж и не знаю, Вася, — озабоченно приподымает Анна Яковлевна тонкие плечики. — Столько новых поступлений. Где все это разместить?
Действительно, в музее до невозможного тесно: шкафы и шкафы, стеллажи, папки с бумагами, стопки книг, связки журналов. Такая же теснота и на стенах, сплошь завешанных афишами, гравюрами, рисунками, фотографиями. Кажется, немыслимо отыскать клочок свободного пространства. Василий Яковлевич, однако, не унывает:
— Придумаем что-нибудь, Анечка! Ведь не в первый раз!
Появляется уборщица. Прибрав в соседних помещениях, она озадаченно замирает на пороге музея: как же тут порядок наводить, если повернуться — и то задача?!
И опять бодрый голос Василия Андреевича:
— Не утруждайтесь, пожалуйста. В тесноте, да не в обиде. Мы после сами приберем!
В трудных условиях начиналась жизнь музея. Но именно в эти годы, никак не позже, должна была она начаться. До того почти целиком заполоненный иностранными артистами, к тридцатым годам советский цирк начал перестраиваться, все больше внимания отдавать отечественным силам. Нет, не только собранием редкостных документов и предметов циркового прошлого предстояло стать музею. С первых же дней своего существования он стал местом притяжения цирковых артистов, их своеобразным клубом... Кто только сюда не приходил!
Три человека по праву должны быть названы основоположниками музея. Об одном из них, о Василии Яковлевиче Андрееве, уже рассказывалось. Двое других — литератор и историк цирка Евгений Михайлович Кузнецов и, рука об руку с ним, Евгений Павлович Гершуни, в то время заместитель директора Ленинградского цирка.
Перегруженный служебными делами, Гершуни сравнительно редко появлялся в музее. Зато Кузнецов каждодневно.
Евгению Михайловичу не было и тридцати, но он был уже зрелым журналистом,
