свои фотографии: собирая памятный альбом, я просил их об этом. На обороте одной карточки расписалась старшая, Марта: «Пять строк — одно желание: нас любить и часто, часто вспоминать!» Вторую карточку подписала шаловливая двенадцатилетняя Зоя: «Вам на память напишу то, что вы просили: только то, что захочу, — имя и фамилию!»
Милые девочки! Готовые вот-вот прыснуть, они наблюдают, как я читаю их по-детски округлые строки... Милые девочки! Я еще не раз их увижу — заслуженных артисток Марту и Зою Кох!
Множество артистов перебывало на моей памяти в музее: столько, что немыслимо всех перечислить. Сюда приходили музыкальные клоуны-сатирики Лео и Константин Таити — всегда заразительно веселые, готовые с места в карьер пропеть только что сочиненный куплет, сымпровизировать комическую сценку. Встречал я здесь и талантливого наездника- жокея Александра Сержа — большого любителя книг, посвященных конному жанру; придет пораньше, пока в музее тихо, и листает внимательно том за томом. Частым гостем бывал и раскатисто-громкий клоун Дмитрий Альперов — сын не менее известного в свое время клоуна Сергея Альперова, внук балаганного деда-зазывалы, поражавшего неискушенных зрителей глотанием горящей пакли.
Кстати, о балаганщиках. Один из них — древний старик, с трудом передвигавший ноги, — время от времени добирался до цирка. Дав старику отдышаться, Евгений Михайлович Кузнецов завязывал с ним беседу: хотелось бы, мол, узнать, чем особенно славилось ваше заведение.
— Ого-го! — хвалился балаганщик. — На Марсовом поле каждый знал меня. У меня на подмостках дама экстраординарная демонстрировалась. Такими пышными формами отличалась дама, что одновременно два самовара могла нести на себе — один на бюсте, другой, извиняюсь, на турнюре!
— Неужели? Поразительно! — поддакивал Кузнецов старику. — Ну, а блошиным цирком промышлять не приходилось?
— Как же, как же! Блошиный цирк тоже содержал! Ах, какая блошка, какая премьерша была у меня! Днем с огнем нынче не сыскать такую! Залюбуешься, как танцевала на проволоке!
По совету Кузнецова балаганщику был выдан аванс: ему заказали макет блошиного цирка. Вскоре этот макет появился в музее и вызвал всеобщий интерес.
Представьте себе ящик, в крышку которого врезаны смотровые увеличительные стекла: почему-то они назывались «морскими». Сбоку с двух сторон отверстия для рук дрессировщика. А внутри, на дне ящика, миниатюрная арена со столь же миниатюрным реквизитом: карета, в которую блохи впрягались цугом, едва различима пушечка (трудно поверить, но одна из блох несла службу канонира). И наконец, проволока-волосок, натянутая между спичечными мачтами: на ней-то, на этой проволочке, и плясала блоха-премьерша!
Непрерывной чередой шли в музей артисты разных поколений. Шли любители циркового искусства. Шли мечтавшие приобщиться к нему. Когда же при Ленинградском цирке была создана экспериментальная постановочная мастерская и ее все с той же неутомимостью возглавили Кузнецов и Гершуни — в музее и вовсе стало не пройти, не продохнуть. Но об этом, о постановочной мастерской, рассказ впереди.
Давние, давно прошедшие времена!
Все еще мне кажется, будто я слышу нежный шепот девочек, которым в будущем суждена большая артистическая слава. И сипловатый говорок Виталия Лазаренко. И спорящие до упаду, подзадоривающие друг друга голоса Кадыр-Гуляма и Океаноса. С утра и до вечера не закрывал музей свои двери. И жадно слушал, жадно вглядывался Евгений Михайлович Кузнецов, стараясь все сберечь в своей памяти.
Зимние дни скоротечны. Давно ли рассвело, и вот уже снова за окнами сгустились сумерки. Анна Яковлевна вновь зажигает лампу на конторке.
— Хватит, Аня! — говорит Василий Яковлевич. — Ты же устала за день. Хватит!
— А мне немного осталось. Хочется закончить регистрацию. Видишь, какое пополнение за один только день!
Наклонясь через плечо сестры, Василий Яковлевич заглядывает в толстую книгу:
— В самом деле! Интереснейшие материалы! Как щедро одаривают нас!
Снизу шум. Приближается час представления, зрителей впустили в зал, и они заполняют амфитеатр. И до начала, и в антрактах зрителям предоставлена возможность посетить одну из очередных выставок музея: «Хищники», «Искусство эквилибра», «Конный цирк».
Вот и последний звонок. Евгений Михайлович Кузнецов, лишь ненадолго, под вечер, покидавший цирк (возможно, ездил в редакцию газеты, чтобы условиться о ближайшей рецензии), занимает место в литерной ложе. Сегодня в программе новые номера, и критик следит за манежем с особым вниманием. Вскоре в ложе появляется и Евгений Павлович Гершуни. Тихонько справляется: «Ну как? Ваши впечатления?» Иногда оценки одинаковы, иногда возникает спор. Если же в этот вечер на манеже была яркая удача, после конца представления Кузнецов направляется за кулисы. Польщенный приходом такого гостя, Герцог сам ведет Кузнецова в артистическую гардеробную. И деликатно отступает назад.
Друг против друга стоят Кузнецов и артист. Неизменно подтянутый, элегантный, как бы озаренный праздничным отсветом только что закончившегося представления, Евгений Михайлович крепко пожимает артисту руку:
— Спасибо. Спасибо за доставленную радость!
Вот так начинался цирковой музей — в те годы еще единственный, самый первый в мире.
МЛАДШИЙ
— Это что за комбинация из трех пальцев? — прищурился Лазаренко.
— Какая комбинация? — вспыхнул я. — Какие пальцы?
— Но-но, ты не хорохорься. Ты толком объясни.
Разговор происходил за неделю до открытия выставки, посвященной искусству клоунады. Организация выставки была доверена мне, и я испытывал безмерную гордость. Еще бы! Первая самостоятельная работа в музее цирка!
— Вот ты и объясни, — повторил Лазаренко. — Чего ради притащил горшок с геранью, клетку с живой канарейкой да еще граммофон?!
— Что ж тут объяснять, Виталий Ефимович! — воскликнул я. — Этот раздел выставки называется: «Клоунада глазами обывателя». Сколько раз — в литературе, в театре, в кино — циркового клоуна изображали какой-то мелодраматической фигурой. Будто только тем и занят, что переживает за кулисами роковые страсти. Пора кончать с такой ерундой. Пора показать клоунаду как настоящее искусство, как один из главнейших жанров цирка!
Лазаренко выслушал меня терпеливо, но затем сказал своим по-обычному хрипловатым голосом:
— Ты зубы не заговаривай. Который раз спрашиваю: зачем все это притащил?
— Зачем, зачем! Не притащил, а сознательно выставил. Атрибуты обывательского быта помогут подчеркнуть.
