Я обогнул кладбище и увидел на дороге теодолит. Возле него никого не было, и я невольно прибавил шаг. Впереди раздался выстрел. И еще один. И автоматная очередь.
Сначала я заметил длинную фигуру Соколова, а уже за ним Сашу. Они бежали по обочине дороги к пустым домикам. Вон и Володя. Все опустились на колено и стреляли.
Пока я подбежал, стрельба стихла.
— Что случилось?
Володя снимал с убитого цивильного автомат. Второй немец, тоже в штатском, лежал на пороге дома.
— Шукурбека убили, мерзавцы! — сказал Саша.
— Сволочи! Или переоделись! — Лейтенант Соколов лохматил волосы. — Так глупо…
Шукурбек лежал в придорожной канаве. Автоматная очередь свалила его сразу.
— Что? На кладбище? — спросил Володя, раздобыв в одном из домов лопату и зачем-то грабли. — А может, лучше там?
Мы отнесли тело Шукурбека туда, где я только что стоял с вешкой. Положили рядом со свежей могилой трофейщиков. Засыпали. Подровняли песок. Теперь это была одна могила.
— Надпись бы, — сказал Саша. — Хоть вот на этом. — Он раздобыл щепку.
Чернильным карандашом Саша нацарапал: «Шукурбек Ахметвалиев. 1926 — 45. И еще — сержант, два солдата».
Фамилий сержанта и солдат из трофейной команды, погибших здесь два дня назад, я не знал.
…Они только час назад вырвались из города.
— Как?
— И не спрашивайте! — Они смеялись, и плакали, и опять смеялись. — Свои! Родные! Свои!
Грязные лица, затянутые по глаза платками, замызганная одежда, мокрые ноги — они были одинаковые, как серые тени, без возраста и имен. И лишь одна из них молчала, испуганно жалась в сторонке. И глаза ее — пустые, бегающие — ничего не выражали, кроме страха.
— А ты чего? — Володя подошел к ней. — Иль от счастья онемела?
Она рванулась к забору и задрожала, словно ее собирались ударить.
Володя да и все мы ничего не поняли.
— О, мы и забыли! — сказала одна из женщин. — Это Хильда, она немка. Но хорошая. Несчастная только. Мать погибла, отец неизвестно где. А там, в Бреслау, такой кошмар, того гляди, свихнется девка. И солдатня ихняя… А девчонке-то шестнадцать… Вот и маялась с нами. Две недели в подвале вместе сидели, а сегодня собрались бежать. «С вами, говорит. Не могу здесь, не могу…» Фюрхте нихт, Хильда! Фюрхте нихт! — добавила она, обращаясь к Хильде. — Зи лассен дих ин руе! Дас зинд дох унзере, унзере![4]
— Немецкий знаете? — удивился Заикин.
— Небось не первый год здесь горе мыкаем, — сказала женщина. — Научили!
— И давно вас?
— Я вот уже три года с лишним, а они больше двух.
— Из каких же мест сами?
— Брянская я…
— Из-под Пскова, село Никольское. Не слыхали?..
— А я из Орла…
Их было трое, кроме немки. Младший лейтенант Заикин приказал накормить их и устроить с жильем.
— Чего-чего, а жилья у нас хоть отбавляй! — сказал Володя.
Наш дивизион размещался в большом дачном пригороде Бреслау. Четыре дома занимали мы, остальные пустовали. А их было, наверно, не меньше сотни.
— Нам помыться бы.
Мы провожали их целым табуном — Заикин, Володя, Саша, еще несколько ребят.
— И помоетесь. И переоденетесь. Здесь полный комфорт.
Немка молча семенила за женщинами.
Возле одного из особняков мы остановились:
— Здесь вам будет хорошо. А потом приходите. Не позже чем через час. Если тут одежды не хватит, рядом дома…
Володя скрылся в доме вместе с ними.
Наконец появился.
— Сколько тебя ждать?
— Да что вы, ребятки! Дайте с девочками поговорить!
Они вернулись, когда мы уже ужинали.
— Вот это да! — первым воскликнул Володя. — Садитесь, девочки. Только электричества нет, а так — полный комфорт! Со свечами даже уютнее!
Они и в самом деле были неузнаваемы. Даже немка.
Тоненькая, еще девочка, она выглядела нарядно и смущалась.
— Их данке инен![5] — прошептала она, когда Заикин подставил ей стул.
Вошедшие представились:
— Люся.
— Клава.
— А вас как зовут? — спросил я свою соседку — светловолосую, голубоглазую женщину лет под тридцать, когда мы сели за стол.
— Валя, — ответила она.
— А по отчеству?
— Зачем по отчеству? Просто Валя, Валентина…
— Так давайте, — перебил наш разговор сидевший рядом младший лейтенант Заикин, — поднимем эти стаканы и осушим их разом за вас и ваших подруг, за то, что вы благополучно вырвались… И… — Заикин на минуту запнулся, взглянул на Хильду. — И за вас, девушка. Мы хотя, так сказать, и противники в настоящее время, но будем надеяться, что вы, как молодое поколение, вернее — как представительница этого поколения, не пойдете по стопам…
— Простите, — шепнула мне Валентина, — я переведу Хильде…
И она стала шепотом переводить немке слова Заикина.
— Итак, за вас, — повторил младший лейтенант.
Сев, Заикин пробовал что-то узнать у Хильды, с трудом подбирая немецкие слова.
Но она махала головой:
— Их ферштее нихт!
— Я спрашиваю, что она будет делать, куда пойдет. — Заикин обратился через стол к Клаве.
— Она говорит, что будет работать, много работать, чтобы искупить грех своей Германии, — сказала Клава. — Может, в госпиталь ее пристроить по пути или в пекарню, в прачечную? Она говорит, что хочет работать только на русских солдат, пока идет война. В Бреслау она не хочет возвращаться…
За столом стало шумно.
— Валька у нас красавица. Не то что мы, — говорила Володе сидевшая рядом с ним
