Люся. — Ей даже сажей мазаться, безобразить себя приходилось, когда мы прятались. Ну, чтоб немцам не бросаться в глаза.
Она о чем-то задумалась, глядя на Валю, и лицо ее — обычное, чуть курносое, широкоскулое и не броское русское лицо — стало сосредоточенным.
— Да ты ешь, ешь, подкрепляйся. — Володя подсовывал Люсе то масло, то галеты, то колбасу, то разогретые консервы.
— А глядишь, и лучше, что мы с Клашей такими уродились, — продолжала она, не слушая Володю и уже обращаясь ко всем. — Там, где мы горе мыкали, только таким и выжить. Ведь шутка сказать, два года мы с Клашей, два года… А хозяин, боров такой! Успевай поворачивайся. И лютый, гадина! Помнишь, Клаша, как он нас прошлую зиму в пролетку свою впряг? Мол, катай-катай! И катали. А что поделаешь?..
И Люся и Клава были моложе Вали, но выглядели, пожалуй, старше. И руки — большие, красные… Руки крестьянок…
— Домой бы теперь, домой! — мечтательно произнесла Люся. — Вот поднимемся завтра и в дороженьку. Не верится! И что-то там у нас, что осталось?..
— А вы давно познакомились? — поинтересовался я у Вали.
— Нет, недавно, — сказала она. — Уже во время штурма Бреслау. А так работали в разных местах…
Мне надо было заступать на пост, сменять Сашу.
Я вышел на улицу. Моросил дождь. Над Бреслау, который казался сейчас очень далеким, полыхали зарницы. А у нас тишина.
Саша ждал меня:
— Там весело?
— Иди. Только началось.
— Пойду, а то холодно.
— Иди, иди…
Я заступил на пост и стал прогуливаться по улице, чтобы не слышать доносившихся из нашего дома веселых голосов. А там уже вовсю шумели, и пели, и звучала музыка…
Когда ходишь, время идет быстрее и не так скучно.
Приблизительно через час веселье в нашем доме закончилось, и ребята высыпали на улицу.
— Опять слякоть.
— Завтра помесим тесто!
Несколько ребят пошли провожать женщин. Хильда семенила за ними.
Последними из дома вышли Володя и Валя. Володя держал ее под руку.
— Ах вот где вы, юноша! — воскликнула она. — Адью! Зай гезунд, кнабе![6]
Валя да и Володя были порядком навеселе.
Они направились в сторону дома, где остановились женщины. До меня донеслись их голоса.
— Нет, сейчас нельзя. Позже. После отбоя… — говорил Володя.
— Я усну. Я так устала…
— В конце концов можешь ты подождать полчаса?
Я не заметил, как подошел лейтенант Соколов, возвращавшийся с дежурства в штабе.
— С кем это там Протопопов?
— Простите, товарищ лейтенант! Здесь три женщины из Бреслау вырвались, — объяснил я, — из наших угнанных. И еще немка с ними. Ужинали вместе, сейчас домой пошли…
— Это я слышал, а Протопопов с кем из них? Как ее зовут? Не слыхал? — В голосе Соколова вдруг прозвучало беспокойство.
— Это Валя такая, Валентина, — сказал я. — Она из Орла, кажется.
— Валентина?
Я не успел сообразить, как Соколов решительной походкой направился туда, где только что стояли Володя и Валя.
Потом я услышал дикий женский крик. В испуге ко мне подбежал Володя:
— Что он, рехнулся? Что случилось? Сумасшедший!
Я тоже ничего не мог понять.
— Он спросил, как зовут ее. Я ответил…
Володя был похож сейчас на обиженного ребенка. Губы надуты, и в глазах чуть ли не слезы.
— Да брось! — сказал я. — Давай лучше закурим.
— Тебе хорошо говорить… А у меня все на мази было… И все из-за этого…
Меня не меньше Володи беспокоило случившееся.
— Придет лейтенант — наверно, скажет, что и почему.
Возвратились ребята, провожавшие Люсю и Клаву.
— Что произошло? Она бежит, орет, а он идет за ней и кричит: «Стой! Не трону! Стой!»
Володя продолжал ворчать:
— И надо же в такой момент…
Наутро Люся и Клава недоумевали:
— Может, они знакомые были? С Валькой-то?
— Как убежала вчера, так и не пришла. Не ночевала!
— А ваш лейтенант ничего вам не сказал?
— Куда же она денется теперь? Неужто одна ушла?
— Не ровен час, путалась с немцами…
— И такие были… Одним каторга, а другим удовольствие. Пристраивалась…
— Красавица! Нечего сказать!
— Нет, что-то здесь… Не может так…
— А ведь какой прикидывалась!
Мы недоумевали не меньше женщин. Лейтенант Соколов ни вчера, ни сегодня, после подъема и когда мы завтракали, не проронил ни слова.
И вдруг Хильда, молча стоявшая с женщинами, тихо произнесла:
— Зи вар ди фрау айнес дойчен СС оффициере! Зи загте мир зелбст унд бат швайген! Абер их каните зи фрюер бис цум айнтритт дер руссен![7]
Через два дня нам с лейтенантом Соколовым удалось вырваться в Лигниц. Мы ехали на попутных, и всю дорогу комвзвода молчал. Обронил лишь несколько слов:
— Проголосуем!
— Влезай!
— Здесь сойдем…
— Теперь близко…
Я смотрел на Соколова и не узнавал его.
Он постарел за эти дни, осунулся. Морщины под глазами. Седина. Или я не замечал ее прежде? Нет, прежде у него не было ни одного седого волоса. Да и рано: ведь лейтенанту тридцать два.
Когда мы сошли на повороте, чтобы поймать следующую машину, Соколов долго тер глаза. Видно, они болели от бессонницы. И потом, в Лигнице, тоже тер их. И глаза его стали красными, воспаленными и еще более старыми.
