У нее, как он предполагает, тоже.
И у ее матери тоже, это точно, и у всех в ее семье.
— Готов? — спрашивает она, подходя к нему сзади. — Хорошо выглядишь. Так, как нужно. Только не будь таким мрачным, переживешь.
Она улыбается, как будто сказала что-то смешное, хотя, если подумать, может получиться и так, что он всего этого не переживет. Зависит от того, кто к чему склонен, у кого какое будет настроение. Невредимым ему все равно не уйти. Хорошо, что он ей верит. То есть верит в могущество ее присутствия.
А она и в самом деле выглядит могущественной. Не в костюмно-портфельном смысле, у нее просто так твердо сжаты губы и глаза такие ясные и безмятежные, как будто совершенно не стоит беспокоиться из-за того, что они затеяли.
Интересно, ее семья уже привыкла к этому? Может, они научились не смотреть прямо на нее, чтобы их не слепило? Родди с этим еще не свыкся. Он прожил здесь уже несколько недель, но по-прежнему постоянно поражается. Каждый раз, когда она входит или он входит и видит ее, это почти как в первый раз — обезоруживает. Притягивает, хотя ничего плохого в этом нет. Он не знает, что это. Он думает, что она его
Пока Аликс ничего от него не требовала; разве что сегодня. Она с самого начала сказала:
— Тебе надо хорошенько со всем здесь познакомиться, не торопись.
И как раз этим он занялся: встает по утрам первым, чтобы освободить ванную к тому времени, как она ей понадобится, ставит на стол хлопья и сок для них обоих, а потом, когда она идет на работу, он тоже уходит. Провожает ее до автобуса, а потом в любую погоду, даже в дождь, идет знакомиться. Столько разных жизней у стольких людей разной формы и цвета! Даже еда другая, вот есть фрукты, он даже не уверен, что это фрукты, — чистят их, режут, готовят или просто так берут, как яблоко, и кусают?
— С ума сойти, — говорит он Аликс. — Никак не привыкну.
— Я так и думала, что тебе понравится, — слышно, что она за него рада.
И вот она говорит:
— Идем. — И он может сколько угодно смотреть на нее умоляющим взглядом, она не обращает внимания, и они все-таки выходят. Она запирает дверь. Его немного удивляло поначалу, что она так думает о безопасности и настаивает, чтобы он тоже запирал дверь, уходит он или остается дома. «Потому что, — объясняет она, — я знаю то, что знаю».
Он предполагает, что она говорит о малолетних преступниках, хотя не думает, что малолетних преступников соблазнит их темная лестница, ведущая к двум ничего не сулящим комнаткам. Ему бы хотелось, чтобы представился случай ее защитить, на деле показать, на что он ради нее способен. Хотя вряд ли что-то такое будет.
Машина старая, гремит, но она настаивает, что ехать можно, потому что компании, дающие машины напрокат, должны соблюдать определенные стандарты. Поскольку компания, где берет машины она, называется «Драндулет напрокат», он в этом не уверен, хотя готов поспорить, ей достается лучшее, что у них есть. Они должны только посмотреть на нее и понять, что подвергать ее опасности — святотатство.
Они плетутся по городу до шоссе, по шоссе, осторожно, в правом ряду, к повороту, за которым начинается дорога, которая потом становится главной улицей городка, где он, в основном, рос. Всю дорогу его не покидает желание, чтобы что-нибудь случилось: что-нибудь несерьезное, не угрожающее жизни, не такое, что отправит их на встречную полосу или в кювет, а такое, чтобы они просто тихо и окончательно остановились.
Естественно, ничего не случается. Да и не может случиться, когда она за рулем.
Она из тех водителей, кто все время следит за дорогой и другими машинами. И все-таки рассказывает ему, кто там будет, хотя что там будет, конечно, не говорит, даже она этого не знает.
— Мой брат Джейми. Я знаю, он тебя пугает, но он сам попадал в беду. Я думаю, все будет в порядке, как только он начнет воспринимать тебя как настоящего человека, а не только как образ.
Сыновья Лайла. Они старше нас с Джейми, очень умные, но ближе мы с ними так и не познакомились. Ну, они уже были взрослые, когда Лайл с мамой поженились, а мы с Джейми вроде как шли своим путем, поэтому мы никогда тесно не общались. Но они хорошие. Один — ученый, а второй только что получил работу, знаешь, в такой компании, которая занимается социологическими опросами. О политике, разных товарах, не знаю, о чем еще. В любом с лучае, разговаривать с ними не трудно. То есть мы с ними никогда ни о чем всерьез не говорили, но тут все в порядке, они славные. И еще Мартин, он был партнером мамы по рекламному агентству. Они его продали, кучу денег получили, и он ушел на пенсию. Классный мужик. Только что вернулся из Индии, мне прямо не терпится послушать, что он расскажет.
Бабушка, она чудо, и ее друг Берт, он — прелесть. Они вместе уже вечность, хотя так и не поженились. Сейчас они, конечно, такие старые, даже не верится. Бабушка уже не такая энергичная, как раньше, но все равно твердая, как гвоздь. На нее всегда можно было положиться, а Берт просто как бы прилагается к ней и делает всем приятное.
Даже старики «твердые, как гвоздь». Она что, не понимает, что эти люди могут с ним сделать?
Живут они в глуши. Могут убить его, закопать, и кто узнает?
Нет, ну это жуткая чушь. И все равно он нервно посматривает на Аликс, сосредоточившуюся на дороге. Она бы не повезла его в ловушку.
В городке они проезжают мимо «Кафе Голди». Он упорно смотрит вперед, и Аликс тоже. Ему интересно, заметила она кафе, обратила ли на него внимание.
Потом слева оказывается улица, по которой можно добраться до бабушкиного дома.
— Скоро снова съездим к твоим, к бабушке и папе, хорошо? — спрашивает Аликс. Значит, она помнит, она обращает на все это внимание.
Еще она верит в будущее.
Потом они проезжают магазины, заправки, прилавки, с которых торгуют пончиками, и снова оказываются в полях, на знакомой ему территории. Он видит себя мальчишкой, крутившим педали велосипеда, где-то здесь, не так давно, переходившим вброд канавы, карабкавшимся через заборы, валявшимся в траве, под солнцем, наблюдавшим за кроликами и муравьями. Тогда, в той, другой жизни. Аликс жмет на тормоза, включает правый поворотник и сворачивает на незаметный проселок, который кажется знакомым. Вроде, он тут ездил на велосипеде, но только часть пути, не до конца. Он вовсе не хотел, чтобы его поймал кто-то из землевладельцев, пока он тут рыскал.
Теперь его, надо понимать, поймали.
Машина гремит и тарахтит на неровной, ухабистой поверхности. Теперь уже слишком поздно, чтобы отвалилась какая-нибудь важная деталь. Если что пойдет не так, они тут застрянут. Теперь он надеется, что машина выдержит, продержится, и они смогут выбраться отсюда, когда придет время или если вдруг понадобится.
В конце проселка они поворачивают.
— Видишь? — говорит Аликс. — Лучше не бывает, правда?
