одетая сосняком дюна уступала место осушенным торфяникам, вырвалось оглушительное щебетанье скворцов, словно чёрные большие мухи, облепивших придорожный плетень.
Море давно уже вскрылось, и мелкие морщинистые волны тихонько обтаивали последние обломки льда, словно сухие, белые корочки, прилипшие ещё кое-где к песку.
Со стеклянной небольшой веранды развёртывалась красивая панорама горизонта почти на половину окружности.
Слева прямо из воды поднимались тонкие дымчатые контуры церквей и фабричных труб.
В той стороне, вёрстах в тридцати по морю, находился Кронштадт.
Невидимый в обыкновенное время, он иногда в солнечный день, когда с юга тянул мягкий и тёплый ветер, словно вылезал из моря и висел в небе, отделённый от воды тонкой серебристой полоской на самом горизонте.
Ближе, тяжело лёжа на воде каменным брюхом, тянулись один за другим форты, подставлявшие лучам заходящего солнца свои словно вымазанные кровью гладко облицованные гранитные щёки.
На север далеко убегала щетина финских лесов и чёрным зубчатым гребнем рисовалась на красном расплющенном диске светила.
— Какая дивная погода! — выронил доктор Чёрный, сидевший в плетёном низеньком кресле.
— Да! — задумчиво ответил Дорн со ступенек веранды. — В такие вечера хорошо бы уйти в море на парусной лодке далеко, так, чтобы не видать ничего, ни берега, ни… людей!
— Да. В такие вечера в лаборатории душно, — подтвердил доктор. — Как, по-твоему, Джемма?
— M-lle Джемма мечтает! — сказал Дорн.
Полулёжа в большом мягком шезлонге и положив смуглый подбородок на тонкую бронзовую руку, молодая девушка вся ушла в созерцание медленно тонущего за лесом светила.
Одетая в лёгкую тёмную ткань, мягкими складками облегавшую её грациозную гибкую фигурку, с шапкой вьющихся свободными кольцами чёрных волос и огромными лучистыми глазами, она была похожа на прекрасную бронзовую статуэтку, случайно забытую здесь великим скульптором… Так не шла к ней эта простая обстановка, эта некрашеная угловатая веранда и тусклые серо-зелёные краски северного леса.
Повернув лицо в сторону доктора, она шаловливым движением покачала на носке крошечной ноги неуклюжую тупоносую туфлю, плетённую странным фасоном, очевидно из тростника или сухой водоросли, и спросила по-французски:
— Что вы сказали, отец?..
— Я говорю, Джемма, едва ли у тебя найдётся сегодня охота для занятий?
— Почему же? Я отдыхаю целый месяц, и мне надоело возиться с овощами и сливками, словно я повар… Только… отец, ради Бога, убейте вы поскорее Томми! После той операции я его видеть не могу. У него течёт слюна, глаза остекленели, одно веко закрыто, челюсть отвисла, и вся левая сторона тела парализована. Совсем сумасшедший старик. Такой ужас!..
— Хороша питомица Сорбонны! — добродушно поддразнил доктор. — Студентка не может видеть оперированного!
— Нет, я могу… Но я так привыкла к нему за три года. В особенности здесь, где я так одинока… Нанни постоянно капризничает, прячется под стол, и мне скучно…
— Посмотрим! — сказал доктор. — Быть может, сегодня мы и покончим с Томми… Ты делала снимки регулярно?
— Ещё бы… Но это ещё ужаснее. Он словно ещё понимает что-то и двигает головой, когда я начинаю вертеть ручку аппарата. У меня уже набралась дюжина лент по пятьсот метров.
— Этого, пожалуй, довольно… Дорн! — обратился доктор по-русски к студенту. — Мы пересмотрим сегодня серию срезов и, наверное, найдём средство успокоить Джемму.
— Ради Бога, не говорите по-русски! — перебила девушка. — Вы знаете, как неприятно следить за тем, что плохо понимаешь… Погодите полгода, я буду говорить не хуже вас.
— Вы и теперь всё понимаете, Джемма! — сказал Дорн дрогнувшим мягким голосом, странно не шедшим к его угрюмой фигуре.
— Мало ли, что понимаю… Но не говорю. Я знаю как следует всего одну фразу… — Девушка сделала строгое лицо и, придав своему мягкому контральто строгий оттенок, сказала: — Барина нет дома. Без него не велено никого принимать!
Она расхохоталась.
— Боже! Если бы вы видели, как бесился этот студент, когда я держала его за дверью!
— Он, кажется, произвёл на вас впечатление? — спросил Дорн, ревниво блеснув глазами.
— Самое невыгодное! — ответила Джемма. — Он показался мне очень добродушным, но не очень… умным. Потом, он такой трус! — снова расхохоталась она. — Как он тогда испугался Нанни! Стоит на диване, глаза выпучил и визжит диким голосом.
— Ну, тут ты ошибаешься, Джи! — возразил доктор с улыбкой. — Если бы ты видела его на площади среди студентов, ты не назвала бы его трусом. Страх перед змеями не зависит от храбрости. Это отвращение, которое не подчиняется часто воле. Не всем быть такой фараоновой мышью, как ты.
— Может быть, — согласилась девушка. — Тогда всё-таки он… не умён.
— Вы не любите глупых? — спросил Дорн.
— Терпеть не могу! С ними так тяжело… Впрочем, меня в этом отношении избаловали. В Сорбонне я держусь особняком, а дома я вижу только умных. В Париже — отец, Леру, профессора… здесь теперь — вы!
— Значит, меня вы… любите? — глухо спросил Дорн с кривой усмешкой.
Джемма слегка смутилась.
— Странный вопрос! — Она покраснела тёмным румянцем под своей бронзовой кожей. — Разумеется, люблю… Вы мой лучший друг… после папы, — прибавила она, повернув свою кудрявую бронзовую голову к доктору.
— Беляев покорил сердце Джеммы своей галантностью, — пошутил доктор. — Она до сих пор не может забыть его рукопожатия с кредиткой…
— Я бы… убил его за это! — угрюмо выпустил Дорн, глядя в землю. На его высоком бледном лбу вздулась синяя жила.
— Фу! Какие глупости! — возмутилась Джемма. — Убить за то, что человек хотел выразить благодарность. Разве он знал, кто я такая!
— Будет вам спорить! — перебил доктор обоих. — Дорн, вы сегодня что-то не в своей тарелке. В наказание надевайте халат и ступайте исследовать «Томми»!.. Джемма! Ты с нами?
XVI
Двенадцать крутых ступенек вели в лабораторию из кабинета.
Длинный, вырытый, словно траншея в песчаном холме, подвал, разделённый на два
