желудочный сок, — Женька слегка по-детски насупливается — он терпеть не мог, когда я шутки ради начинала коверкать его имя, называть Жекой, Женюрой или еще хуже — Джонни. — Лучше пошли укусим чего-нибудь — я голоден, как сто собак! Хочу штук десять хороших отбивных, много-много вареной картошки и пива!
Я выбрасываю сигарету в окно, приподнимаюсь на цыпочки и стряхиваю снежинки с его волос. Он послушно наклоняет голову.
— Как ты думаешь — у них есть охотничьи колбаски?
— Витка, ты уже всех достала своими охотничьими колбасками! Тебя скоро можно будет вычислять по охотничьим колбаскам, как белку по ореховой скорлупе. Пошли, дитя, насладимся взаимным обществом за хорошим ужином, пока не появился этот экзистенциалист Артефакт, не накачался коньяком и не погрузил нас в пучины мировой скорби.
Охотничьих колбасок в меню вагона-ресторана нет, и я ем сосиски с майонезом, запивая их персиковым соком. Но мне все равно — в хорошей компании и сосиски едятся весело. Я давно не видела Женьку вот так, свободно, без притворства. Мы сидим одни — сидим долго и успеваем всласть наговориться, прежде чем к нам подходит, наконец, Артефакт. Артефакту двадцать четыре года, он высок, невероятно худ и обладает большим увесистым носом, похожим на клюв тупика. Артефакт — гений техники и в трезвом виде удивительно самодостаточный человек, этакая вещь в себе, не нуждающаяся ни в общении, ни в друзьях, ни в женщинах, ни в развлечениях. Ему вполне хватает самого себя. Но когда он хорошо выпьет, то срочно начинает нуждаться в собеседниках, которым втолковывает свои соображения о тщетности всего сущего. А после каждого дела он пьет очень хорошо. Сейчас тонкие губы Артефакта раздвинуты в вялой улыбке, такой неопределенной и странной, словно он позабыл ее там несколько недель назад.
— У-у, — говорю я, — прибыла тяжелая артиллерия. Садись-ка рядом со мной, Женька — встретим достойно этого монстра, когда он опять начнет просеивать наше человеческое существование через сито тоски и безысходности. И ешь быстрей, пока он чего-нибудь не заказал. Он извращенец. Я сама видела, как он бросал сыр в красный борщ и мазал кусок яблока минтаевой икрой.
Артефакт присаживается за наш стол с неизменной бутылкой «Московского», приглаживает длинные маслянистые волосы, молча наливает коньяк в три рюмки, молча берет свою, то же самое делаем и мы. Рюмки соприкасаются в полном молчании — соприкасаются тихо, шепотом. Таков обычай — не спугнуть удачу, которая, вроде бы, и на этот раз шла рядом с нами от начала и до конца. Удача — девочка трепетная, нервная. И бурно радоваться не стоит — услышат боги, а боги бывают завистливы — уведут девочку, запретят приходить. А так — вроде бы порадовались и в то же время никто не услышал. Это просто обычай. Не знаю точно, как другие, а я не суеверна, хоть над моей кроватью и висит деревянная голова гвинейского демона против плохих снов. Не то чтобы я верю в это, просто мне нравится сам этот факт и нравится упрямый демон, который загадочно и жутковато разевает толстогубый рот в беззвучном вопле, пытаясь распугать мои плохие сны. А плохих снов после ужаса далекого детства мне хватает до сих пор.
Вначале разговор наш вполне обычен и спокоен. Женька продолжает веселиться, вспоминая почти законченное дело, я рассказываю несколько историй, которых пришлось наблюдать по ходу работы, Артефакт молчит, что лучше всего. Но с течением времени количество выпитого им коньяка неумолимо возрастает, в его мозгах начинается паводок, лед самодостаточности взламывается, и он начинает толковать нам о том, как все плохо в этом мире и как гнусно устроено наше общество.
— Тебе, Петро, жениться надо, — замечает Женька в перерыве между рюмками. — Детей завести.
— Я не убийца своим детям! — ворчит Артефакт, слегка покачивает головой и аккуратно заглаживает волосы за уши, словно первоклассница перед зеркалом.
— В каком смысле? — спрашиваю я, рассеянно оглядывая вагон-ресторан. Он уже начал пустеть. За одним из столиков сидит в одиночестве довольно крупный мужчина заграничного вида и то и дело поглядывает на нас с любопытством. Перед ним стоит почти пустая бутылка сухого вина.
— А в таком. Ну будут у меня дети и что? Будут так же бухать и воровать, как и я.
— Зависит от того, как ты их воспитаешь, — осторожно говорит Женька. Ему явно не хочется продолжать этот разговор.
— Совершенно не зависит, потому что жизнь нам диктуют не родители и не мы сами, а гнилое общество, в котором мы живем. А что можно ждать от такого общества?! Кому можно выжить в стране, где в цене лишь ворюги и торгаши, где честность равносильна глупости, а интеллектуальный труд ценится ниже дворницкого?! Ведь если так подумать — разве мы воры по призванию?! Нет, по обстоятельствам, по воле общества нашего, мать его за ноги! Да дай ты мне работу по специальности с нормальной оплатой — разве ж я бы…
— Тише, товарищи, кругом немцы, — бормочу я недовольно — Артефакт уже расходится, и в пустеющем вагоне-ресторане его голос слышится достаточно отчетливо. Техник затихает, поднимает рюмку с коньяком и начинает разглядывать меня сквозь коричневатую жидкость. Наверное, то, что он видит, ему не нравится, потому что Артефакт кривится и произносит устало:
— А вообще ни в чем нет смысла. Во мне нет. В вас нет. Ничего переделать невозможно, все останется по-прежнему, всем друг на друга наплевать, воровство — образ жизни и вообще — все мы только чей-то дурной сон, чья-то наркотическая иллюзия. Поскорей бы он уже пришел в себя, чтобы все это закончилось, — он небрежно швыряет коньяк в рот и с шумом выпускает воздух сквозь сжатые зубы. — Вообще, всем нам нужно умереть, чтобы понять, как нужно жить. Так и не иначе. Все бесполезно.
— И делать что-то нет смысла — да? — интересуюсь я без особого энтузиазма. Разговор этот заводится уже не в первый раз, и почти все, что скажет Артефакт, я знаю наизусть. — Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все — суета и томление духа — кажется, так выражался небезызвестный Екклесиаст? Тебя послушать, так каждый человек должен прожить всю жизнь на отдельной планете без общества и соблазнов, ничего не делая, потому что в этом все равно нет смысла. А вообще, смею тебя заверить — даже живи ты в идеальном обществе с правильными законами и честно — ты все равно будешь недоволен. Такова суть твоей натуры — стремление к неустроенности. Если вокруг будет идеальный порядок — ты найдешь неустроенность в порядке.
— Жек, че это она имеет в виду? — спрашивает Артефакт и разливает по рюмкам остатки коньяка. Женька глубокомысленно пожимает плечами.
— Думаю, она хочет сказать, что ты ее достал. А вообще, Петька, ты со своими рассуждениями чертовски похож на кошку, которая крутится на месте, пытаясь поймать собственный хвост. Смыслы, цели, задачи… Любой человек прежде всего живет для того и так, чтобы быть счастливым — вот единственная цель, смысл и задача — живет он в Париже, в Аддис-Абебе или где-нибудь в Голышманово. Просто каждый идет к этой цели по своей дороге. А что касается всех тех страхов, о которых ты плачешься, так есть несколько вещей и пострашнее, — он выпивает свою порцию, причмокивает губами и крутит головой. — Нет, все-таки это ужасно — коньяк после пива…
— Что может быть страшнее? — интересуется задетый за живое мегапессимист.
— Страшнее? Например, когда ты увидишь, что твой ребенок умирает.
— Так я ведь…
— Когда тебя продаст лучший друг, — Женька наклоняется ближе к нему.
