Софья Карловна кивнула:
— Я видела из окна, как Григорий шел между вами и Еленой. Передайте ему, что воспитанный человек должен идти со стороны мостовой, а не между дамами.
— Передам, — вздохнула Нина. — Я могу идти?
Графиня направила на нее лорнет. Ее глаза насмешливо сверкнули.
— Вы думаете, что хорошие манеры уместны только в мирное время? Напрасно. — Она вынула из ящика стола грязный конверт и протянула его Нине. — Вот, держите: я сегодня с утра была на почте, но забыла вам передать. Это письмо от Рогова.
Наверное, нечто подобное испытывают люди, сбитые взрывной волной: звуки и предметы отбрасывает в сторону, ты не можешь вздохнуть, не можешь пошевелиться и лишь через некоторое время приходишь в себя — совсем не там, где тебя застигло ударом.
Нина сидела в кресле, держа в руке конверт с надорванными марками на швах.
— С вами все в порядке? — донесся до нее голос свекрови. — Я видела, что письмо распечатано, но служащий на почте сказал, что они получили его в таком виде.
Нина кивнула. Вынула разлинованный листок…
Это было чужое письмо: какая-то женщина просила прислать ей парусиновые туфли и готовальню.
Нина взглянула на конверт: письмо было адресовано ей, адрес был написан рукой Клима.
— Письмо подменили! — в отчаянии воскликнула она.
Софья Карловна взяла у нее конверт:
— Действительно… Вы знаете, Анна Евгеньевна мне говорила, что все письма сначала проходят перлюстрацию в ЧК. Их распределяют по сотрудникам, а те, чтобы работы было меньше, многое уничтожают.
— Письмо подменили! — повторила Нина.
— Наверное, ошиблись, сунули не туда… Скажите спасибо, что оно вообще дошло. Чекисты изымают конверты, надписанные хорошим почерком и без ошибок, потому что думают, что это признак белогвардейщины. Но теперь вы, по крайней мере, знаете, что Рогов благополучно добрался до Петрограда. Судя по штампу, письмо отправили полтора месяца назад.
Нина вырвала у нее конверт:
— Какой обратный адрес?
Но кто-то поставил липкую чашку на угол и оторвал верхний слой бумаги, можно было разобрать только «Петроград» и номер квартиры.
Глава 19
1
Я отправил Нине восемь писем — ответа нет. Я стою на краю этой почтовой дыры в пространстве и заглядываю в ее пасть, как Данте заглядывал в воронку ада: очень может быть, что мы навсегда потерялись в ней.
Моя приятельница Дурга, богиня анкет и скоросшивателей, разбирает по косточкам мою душу — из научно-сакрального интереса. Ей ужасно любопытно, что скрывается под маской хмурого полуиностранца, и она, как вор-домушник, подбирает ко мне ключи:
— Представьте, что ваша жизнь — это картина: что бы вы на ней нарисовали?
Все уже давно нарисовано до меня. В XVI–XVII веках был в Голландии жанр натюрморта —
Железнодорожные билеты иностранным гражданам не продают, в особенности репортерам, которые могут нашпионить и пропечатать в газетах очередную клевету на Советы. А у меня хватило ума обозначить в документах род занятий.
Я питаюсь в маленьких неважных столовых, живу в диванной у Хитрука. Над дверью нашей квартиры приколочен сшитый из кухонных занавесок флаг Аргентины — это в некоторой степени защищает нас от проверяльщиков, или мы думаем, что защищает, потому что невозможно понять, по какой причине они являются или не являются в гости.
Мудрый Хитрук посоветовал мне добыть для Нины пропуск в оккупированную немцами Малороссию. Все, кто с помощью взяток могут доказать свое украинское происхождение, бегут туда. Говорят, немцы навели в Киеве «образцовый порядок»: в первый же день мобилизовали баб с тряпками и велели дочиста вымыть загаженный вокзал. На советско- украинской границе брезгливый унтер хворостиной регулирует движение русской толпы. Хочешь попасть в оккупационную зону — изволь посидеть в карантине: все, зараженные тифом или дизентерией, должны умереть — тогда оставшиеся в живых смогут двинуться в путь. Но чтобы добраться до благословенного карантина, требуется паспорт с визой, который стоит тысячу двести рублей. Разрешение на выезд от ЧК — еще тысяча. Дяде Антону невероятно повезло проскочить в те дни, когда запаниковавшие чиновники готовы были брать, что дают, хоть смешные пятисотрублевые взятки.
С тех пор как я поселился у Хитрука, его газету трижды закрывали. В последний раз за частушки о балтийских моряках, которые в полном составе перебрались с кораблей на бал — то есть во дворцы, где теперь размещаются флотские учреждения. Оскорбление величества налицо, так что Борис Борисович пошел изведанной дорогой: его вызвали в дом № 2 по улице Гороховой, где раньше располагалась царская охранка, а теперь — Петроградское отделение ЧК.
— У революции отсутствует чувство юмора, — сказал он, вернувшись. — А это означает, что она дура.
На следующий день Борис Борисович отправился с жалобой по комиссариатам, в которых, кстати, заседают члены правления некогда славного Союза российских журналистов. Те только руками замахали: изыди, нечистая сила! Но Хитрук все-таки снова воскрес, получив разрешение на газету через подставных лиц.
— Страна жаждет настоящей прессы, и мы ее дадим! — заявил он.
Самая большая беда — у него не хватает средств. Благотворители, не видя ощутимых результатов, начинают ссылаться на трудные времена, реклама в газете запрещена, а продажи не окупают затрат. Божественная Дурга оказалась права: Россия куда больше нуждается в практических советах, нежели в критике Совета рабочих и солдатских депутатов.
