— Как не согласиться? Согласен.
— И вот за наших гостей тебе по десятке золотом, и тут же отпускай на все четыре стороны.
— Тут и по десять не продам. Давно я беглых не ловил, начальство косится на меня. Этих не продам! — загородил собой Варю и Андрея урядник. Он почувствовал силу этого паренька. Пожалуй, будет похлеще Амвросия наставник. Его на место Амвросия метят — Пошли, пошли, Евстигней ваш, а эти мои. Прощай, Евстигней! Познаешь крест предателя! Ха-ха- ха!
8
На берегу Иртыша полоскались густые дымы. Покатые крыши землянок, что прилепились к горушке, мирно дремали под солнцем. Бурно катила свои воды река. Мало пути прошли переселенцы. Пришлось рано встать на постой, строить временную деревню. Построили и лишь тогда рассмотрели, как широка долина Иртыша, как далеко голубеют горы. А в долине буйно растут травы, пахотной земли непочатый край; Паши, не ленись. Под боком тайга… И невдомек Меланье Силовой, что перед их носом проскочили на конях Андрей и Варя. Она стоит вечерами на крутом берегу, где свили свои гнезда стрижи, и из-под ладони смотрит вдаль, не покажутся ли ее дети. Сердце-вещун не раз подсказывало, что с ними случилась беда, а вот какая, не говорило. И так каждый вечер. Однажды она сказала Феодосию:
— Сгинули наши дети! Видит бог, сгинули!
— Дура! С чего это ты взяла? Живы они. До Даурии, может быть, и не добежали, но где-то рядом. Там и встретимся.
— Нет, не встретимся… Болит и нудится сердце, вещает, что в беде они. Ночами плохие сны вижу, будто они в кандалах.
— Ты говоришь такое, как будто сама с ними идешь.
— Ежли бы шла сама, то ведала, что с ними. Может быть, и беду бы отвела. Молоды ведь. Здесь целые обозы пропадают, казачьи отряды исчезают, а эти двое, пра, сгинули. Знать бы все о Сибири, то так далеко бы не отпустила. Шутка сказать — встретимся в Даурии, будто в деревне соседской.
Переселенцы не волновались, как волновалась мать. Раз есть уговор встретиться на Усть-Стрелке, там и встретятся. Если нет, то и верно сгинули. Конечно, здесь пропасть — раз плюнуть. Но все в руце божьей.
А мимо шли этап за этапом, только и было слышно это сосущее сердце: дзинь-трак трак! Дзинь-трак-трак!..
Права была Меланья, мимо их деревеньки в ночь прошел этап, где был закован в кандалы Андрей, а на жандармской телеге ехала Варя…
Первое время забегали к пермякам мужички-сибирячки, они рады были дать в долг пшенички, картошки, овса и сена, но Феодосий и слышать не хотел о долгах. Отвечал за всех:
— Обождем в кабалу лезть. Мы ить дальше будем топать.
— Неужели не надоело вам мерзнуть? Ставьте здесь деревню и живите, — удивлялись сибиряки.
— Знамо, надоело, но ить мечта не кошка, за окно не выбросишь. Будем идтить дальше — и весь сказ, а кто не хочет, тех не неволим, — усмехаясь, отвечал старик — За нас не полошитесь, сами нужду отведем. Кабала — дело нудное.
— А что то за мечта? — пытали сибирячки.
— Пробиваться в Даурию, там ставить свой завод, торговлей заниматься. Мы ить не так уж бедны, как вы думаете, — смеялся Феодосий.
Сибиряки ушли и больше не приставали к этому табору. А в таборе жизнь шла своим чередом. Ожила ребятня под жарким сибирским солнцем — купаются, греют себя, набирают сил для еще более дальней дороги. Над рекой шум и гомон. Пищат, квакают, барахтаются на мелководье.
Но поредела чуток силовская ватага. Первым отделился Максим. Завел строительство; дом рубит громадный, высокий, с размахом. Не хочет идти дальше Максим с отцом. Отец стал ему противен: каждое слово раздражает, каждое дело неумным кажется. Не могут ужиться два медведя в одной берлоге. Максим рвется к семейной власти, отец стоит у него на пути. Да и сила, да и ловкость есть у Максима и его жены. Дети вон уже подрастают, помощниками будут. Развернется Максим на вольной сибирской земле. А Феодосий даже рад, что Максим отстанет от обоза. Уже дважды дрались, хватит. Многие отделились. Жаль, но что поделаешь?
— Зачем ловить журавля в небе, когда уже в руках синица, да жирнущая?
— А затем, что здесь, у тракта, вы не останетесь вольными. Подать и рекрутчина — все будет ваше. А мы свое, Беловодское, царство построим!
— Пусть, пусть живут, Феодосий, не уговаривай, — останавливал горячего мужика Сергей Пятышин.
Пятышиха орала, что тоже останется. Хватит и того, что половину детей растеряли в зиму.
— Те умерли, — значит, так надо, судьба. Умрут эти, тожить не кляни меня и бога, тожить судьба. Но думаю, что эти выдюжат. Окрепли, ко всему притерлись.
— А чем здесь не жисть, а? Рыбы полно, земли жирнущие, зверя много, были бы ружья и сила охотничья.
— Нет, Параша, я дал слово Феодосию и от него не отступлюсь. Много прошли, еще больше пройдем, но чтобыть была полная воля, а не заячий хвостик…
Споры до хрипоты, но споры без драки. Спокойнее стали пермяки. Каждый знал, что при силе и желании можно здесь стать крепким мужиком. Не жалели, что их изгнали из дома. Так каждый и говорил: 'Славно, нет худа без добра'.
Колосились хлеба. Богатейший выдался урожай. Те, кому ехать, радовались; те, кто оставался, тоже были рады-радешеньки. Ведь все земли достанутся им, и хлеба на зиму хватит. Можно приработать у богачей, но без залога.
Феодосий с Пятышиным покупали телеги. Порешили за осень и зиму дотопать до Байкала. Продать и купить сани. Телеги покупали старые — так дешевле. Пятышин обшивал колеса ободьями, чинил передки, ковал новые шкворни и оси. Помощников было много, дело спорилось. Все шло к тому, чтобы сниматься с насиженного места, а тут бабий стон, плач:
— Не будем трогаться, детей жалко. Остатние умрут.
— Цыц! Мокрохвостки! Мы их-то жалеем, вас, дур, жалеем, чтобыть все могли пожить вольно, широко, как живали наши в старину. Еще одна зима — и дома. По-дюжат!
Подюжить еще одну зиму. От этих слов озноб по телу, тоска на сердце. Снова придется малышам вспоминать теплые ночи, шорох тараканов, писк мышей под половицами… И запах, терпкий запах хлеба в печи, теплый запах теленка в доме и парного молока…
Везли пшеницу на мельницу к сибирякам. Дороговато они брали за помол, но что делать, много не намелешь ручной мельницей — мутовкой. Мололи, пуще прежнего готовились к самому дальнему переходу, к палаткам подшивали еще одну подкладку; покупали, если не дорого, шубы, пимы вместо лаптей. Хлеба здесь в цене, лишнее продали, вот и можно немного вздохнуть, выбросить лапти. Но главное — дети: их одели теплее, чтобы сохранить. Им жить, им продолжать строить то царство, в которое вел мужиков Феодосий Должны пройти без урону.
Весело постукивали колеса телег по Сибирскому тракту. Оставались позади деревни и города. Бежал обоз навстречу зиме, все дальше на восход.
— Погоняй! Вона, всходит, навстречь ему идем! Хошь на вершок, да ближе будем к солнцу! — шумел Феодосий, подгоняя лошадей.
Тряслись детские головенки, улыбались мордашки. Не будь зимы, можно бы ехать. Но коротка сибирская осень, скоро подули ветры, загудела тайга, пошли снега. Зима застала пермяков под Барабинском. Дотянулись до ярмарки, продали телеги, купили сани. Впереди Томск, а дальше Иркутск, а дальше Даурия, а там и до мечты рукой подать…
Зимы… Зимы… Сколько вас простонало над обозами ссыльных! Сколько слез материнских упало в ваши снега, застыло на ветру и морозе! И еще будет много, очень много. Задубели от морозов души людские. Задубели. Выбелились снегами бороды. Выбелились.
И снова, как в прошлый год, за обозом пристроилась волчья стая, выла ночами, порой и днями, нагоняла страх и тоску.
Думали пермяки, что этот переход будет легче. Но ничего не дается без утрат и труда. Даже летом идти по тракту тяжко и нудно, не одна рубашка сопреет от дождей и пота, десятки лаптей разобьются вдрызг. Однако в эту зиму детей умирало меньше…
Но вот волки наглели. Это были крупные сибирские волки. Они даже днем не боялись показаться людям на глаза. Норовили напасть на воз, который приотстал от обоза. Ночами ставили караулы. Караульщики стучали в тазы, доски — отпугивали зверей. С ночлегом так же было трудно, как и в первую зиму: на постоялых дворах не протиснуться. Снова ставили палатки у кромки тайги, где дров больше. Научились, старались ставить палатки за ветром, в затишье.
О стае волков — эта будто пришла с севера Сибири — говорили страшное: на пути своем разорвала мужика, зарезала коня, напала на обоз вятичей и тоже угнала двух коней.
Фома купил Лариону ружье. Ружье доброе — винтовка с восьмью нарезями, било на двести сажен с большой точностью. Но заряжалась та винтовка с дульной части. Хлопотное дело. Сначала надо было насыпать порох на полку, придавить его подушечкой, чтобы не отряхнуть, потом засыпать мерку пороха в ствол, забить пыж деревянным шомполом, затем смазать ствол изнутри маслом, забить пулю. Но не абы как: если прибьешь пулю к пыжу плотно, то ружье при выстреле обвысит, слабо — обнизит. Винтовка тяжелая, приходилось ставить на сошки.
Ларион несколько раз стрелял в волков, если они подходили на выстрел. И вот снова он долго и кропотливо устанавливал ружье, волки за сто сажен. Взвел наргонь, прицелился. Все замерли. Бабы даже уши пальцами позатыкали. Нажал на спуск, курок чиркнул по острому кремню, сыпанули искры. Но осечка. Поправил кремень, снова изготовился к выстрелу. Рыкнул выстрел, вонючим порохом обдал людей. Волк заметался на снегу, остальные бросились в лес.
С ревом, рыком бросились мужики к добыче, утопая выше колен в снегу. Наша взяла. Ларион не побежал. Не пристало охотнику бежать сломя голову за такой добычей. Гордый ждет, когда бросят к его ногам волка. Жаль, что отдали Григорию брошенное им ружье, теперь бы тоже сгодилось.
В Сибири винтовки в цене: самая лучшая стоит пятьдесят рублей. Где таких денег набрать. У Лариона винтовка средней цены, но тоже ладная.
Ларион важничал в своих охотничьих доспехах. Смотрелся внушительно — при своем малом росте. Широкий ремень через плечо, на нем подвешен рог с порохом, тут же заткнуты готовые заряды с порохом, есть заряды-'скороспелки', они уложены в костяные трубочки, эти на случай крайней опасности. Есть там же прокатные пули. Их не забивают шомполами, а просто опускают в ствол, тоже при крайнем случае. Такие пули, на охоте, охотники держат во рту. На том же ремне сумка с пулями, пыжами, запасными кремнями.
Доспехи не из легких, но Ларион не снимал их с себя. Ружье тоже нес на себе, сошки только лежали на санях. Спал в обнимку с ружьем, а не с Софкой.
Волки скоро поняли, на каком расстоянии их может достать пуля, близко не подходили, маячили вдали. Перестали они бояться грохота тазов и досок. Их глаза можно было видеть за кострами, две холодно светящиеся точки.
Однажды к вечеру сорвался ветер, порыжело солнце, застонала тайга. Пермяки свернули в лес. Начали готовиться к ночлегу. Феодосий приказал крепче привязать коней, коровенок.
— Чует мое сердце, — сказал он, — что нонче волки нападут. Ларька, тебе стоять на часах. Митяй тебе в пару, чуть что, стреляй. Мужики, готовьте больше смолин.
— Надо положить больше костров вокруг табора, — советовал Пятышин — Огня каждый зверь боится.
— Не всякий, — рассудил Феодосий — Голодный зверь — бешеный зверь. Потому примеряйте по силе дубинки и будьте готовы к бою.
— Братцы, отдадим на закусь волкам Митяя. Пусть они похрамустят его костями, — не унывая, хохотал Воров-старик.
— Лучше Марфу!.. В Марфе до восьми пудов будет. Вот уж погужуются.
— Марфу нельзя. Марфа, чуть что, нас же, сопляков, защитит. Одна сотню казаков разгонит. Да и на другое дело может сгодиться…
— А ну, нишкните! Без Марфы давно бы вы подохли, разлетаи, — рыкнула Марфа, вытесывая себе дубину чуть ли не из целой березы — Вот этим колом пройдусь по вашим хребтинам, сразу захрипите!
