— Ну вот что, Силов, поезжай домой, чтобы зря тебе не томиться здесь, твое дело мы рассмотрим в суде, бумаги пошлем Харченко. Я верю в добрый исход. Мне лично понятно, кто и по каким причинам столь много клевещет на тебя. Ты сделал здесь больше, чем сделал бы на каторге. Генерал-губернатор приказал рассмотреть твое дело и снять с тебя обвинение. Стряпня это, а не дело. Поезжай. Сегодня к вам идет транспорт, я дал команду подвезти тебя. Ну, прощай!
Вернулся Андрей домой окрыленный. Одна тяжесть свалилась с плеч. Но вторая, как потеря семьи, останется навсегда. Хотя Софка, как умела, отвлекала Андрея от грустных мыслей. Но…
27
Харченко не меньше других обрадовался возвращению друга. Кричал:
— Дурак я, дурак, надо было сразу раскрутить твое дело. Давай выпьем за встречу, за снятую с тебя вину!
— Снята ли? Пусть дело давнее, но могут иначе раскрутить. Я проговорился, что со мной бежал Сурин, он погиб, это точно, но думается мне, что он убил Евдокима, который помог нам бежать, но тут же образовал за нами погоню. Не пришили бы мне Евдокима. Ить им-то можно было нас убивать, а мы не моги.
— Ладно, пей, скажи ты об этом раньше, упредил бы тебя, все сошло бы. М-да. Авось обойдется, бог не выдаст, то свинья не съест.
Андрей не спеша шел по тропе, которая петляла по речке. Это было его излюбленное место пантовки. Здесь есть солонцы, пока не было фанз, а значит, и нет лудев. Поэтому, думал, легко добыть одного, двух пантачей и тут же вернуться домой.
Речка бурная и порожистая. Поэтому и тайга здесь еще не тронута, не сплавишь лес по такой реке, а зимой она не замерзает. Здесь дубы, ясени, клены перемешались с кедрами. Зверь любит такие места, охотно держится разнолесья.
Уже в сумерках Андрей добрался до Иван-скалы, здесь будто любил отдыхать бродяга Иван Русский. Сопки еще кучней надвинулись друг на друга. Щерили свои серые зубы скалы. Дикое место.
Затабунились тучки, заморочало. Андрей содрал с ели Корину, соорудил навесик на случай дождя. Нарвал папоротника. Натаскал дров на костер. Все-таки в тайге ночи свежие, да и при костре спать веселее. Но тучи прошли. Вызвездило. А к утру сорвалась гроза. Она больше часа буйствовала над тайгой, секла молниями Иван-скалу, рыкала громами. Речка враз вздулась, еще сильнее загремела на порогах. Андрей сидел под навесиком, пережидал грозу.
Гроза ушла. Стало еще свежее. Андрей расшуровал костер. Кто-то метнулся от огня, прогремел на косе галькой. Шумно перебрел речку и ушел в скалы. Ухнул напоследок филин.
Рассвет лениво открывал глаза. Затренькали пичуги, запели, голосистые. Тонкий окоем появился над сопками, розовый, нежный. Окоём ширился и рос. День не удержать. Ломтик солнца высунулся из-за сопки. Веселый, задорный, От этого даже Сихотэ-Алинь чуть расправил спину. Потянулся в неге, лапы под себя подобрал, будто прыгнуть на кого-то задумал. Все стало враз близким и знакомым. Ведь ночь приносит угрюмость и таинственность. День все это снимает, как светлая улыбка обиду с лица. Лучи солнца засияли, заискрились в росинках, зарадужились на перекатах, пронзили темный лес, поскакали по Склонам крутых сопок. Смяли туманы, расчесали после грозы чубатые дубки, пошептались с осинками, русоволосыми ивами, заглянули в распадок и унеслись дальше.
Андрей заварил чай. Напился. Посмотрел на скалу, которую секли молнии, и чуть подался назад: из-под карниза лился багряный луч, его отражал камень-самоцвет.
Андрею вспомнился рассказ бродяги о каменном поясе земли: 'И разгневалась земля от неправедности, поднатужилась и порвала на чресле своем дорогущий пояс, в злобности разметала его по всем уголкам. Урал потому и зовется Каменным поясом, что им была опоясана наша земля. Теперича от того пояса остались обрывки, и ня боле'.
Свет излучал свежий излом скалы. Туда ударила молния и отвалила большую глыбу.
Вспомнились сказы про камни-самоцветы, которые любили рассказывать старики на Урале. Здесь же об этом не говорили. Может быть, нет камней-самоцветов. Нет, а вот, кажется, один есть. Правда, Алексей Тинфур рассказывал, что однажды видел глаз Дракона. Будто это дух подземелья выглянул из камней, чтобы посмотреть, как живут люди на его земле.
Андрей вспомнил обет, который дал род Силовых после гибели прадеда, что никто и никогда не будет искать, собирать камней-самоцветов, золота, серебра. Но как пройти мимо такой дивной красоты? А вдруг это дорогой камень, тогда Андрей легко поправит свои дела.
'Берегись глаза Дракона! На кого он посмотрит, того ждут большие беды. Духи подземелья не любят людей', — предупреждал Тинфур.
— Чепуха, — проговорил Андрей — Надо глянуть…
Андрей оставил на таборе ружье, Котомку, перебрел речку и полез на скалу. Добрался по россыпи камней до карнизика, начал подниматься вверх. Глаз Дракона все так же горел под солнцем. Еще немного, и Андрей доберется до него. Глянул вниз. Закружилась голова. Руки суетливо начали искать расщелину. Нашел, но камень под рукой качнулся, подался, ударил в грудь Андрея, загремел под скалу. Андрей потерял равновесие, начал заваливаться на спину. Сейчас упадет. Не растерялся, спрыгнул с карнизика и заскользил по боку скалы, цепляясь за расщелины. Камни рвали одежду, царапали кожу, обдирали пальцы. Прокатился по россыпи, что языком сползла к речке, сильно ударился головой о камень, сыпанули искры из глаз. Затем стало темно. Темно и невесомо…
Очнулся Андрей, когда усталое солнце тронуло сопки. Не сразу осознал, что с ним и где он. Черное солнце, черное небо, черные скалы. И все это качается, качается, качается, как огромный маятник. Прорвался грохот речки, будто кто дверь открыл. И еще долго, бесконечно долго силился вспомнить: где он? За речйой увидел шалашик, ружье, котомку. Почему ружье там, а он здесь? Куда он шел? Зачем шел? Посмотрел на скалу и все вспомнил. Глаз Дракона! Падение! Рванулся, но острая боль в спине бросила его на камни. Застонал. Пошевелил рукой, второй — работают. Хотел пошевелить ногами, но они били чужие.
Затаился, долго лежал без движения. Даже без дум. Не метался. Понял, что это смерть! Пришла, не отгонишь! Кого же родит Софка? Снова останется одна. Вспыхнул лучик и тут же погас. А Варя, она даже рада, что ушел Андрей. На людях говорила, мол, спокойнее стало и ему и мне. Чего маять друг друга? Каждый день, мол, был пыткой. Посмотрел на речку. Если бы кто завернул сюда, может быть, и спас бы. Но сюда редко кто ходит. А потом, кому он нужен — калеченый? Нарушил обет отцов — наказан. Не поверил Тинфуру, что опасно видеть глаз Дракона, а он хотел его вырвать, — получил свое.
'Никто и никогда не трогал глаз Дракона. Все люди, как увидят его, бегут далеко, за сто сопок', — наплывали слова Тинфура.
Посмотрел на руки. Они были похожи на кровавое месиво: ладони в страшных ранах, с пальцев содрана мякоть до костей. Воль в теле. Застонал. И не столько от боли, а оттого, что умирать не хотелось. Закрыл глаза…
Падали сумерки. Андрей посмотрел на полоску заката, заметался. Еще сильнее жить захотелось. Надо что-то делать! А что, когда от боли повернуться нельзя? Под чьими-то лапами прошуршала листва, мягко и вкрадчиво. Добраться бы до шалашика, к ружью, тогда, может быть, и выжил бы. Но как? Отнялись ноги, болят руки. Все болит. К ружью, к шалашу, к дровам.
— Господи, помоги!
Из орешника показалась тигриная морда. Зверь тихо рыкнул, будто спросил: 'Еще жив?' Андрей схватил камень, забыв и о боли, приготовился к защите. Усмехнулся, бросил камень. С камнем против тигра! Смешно.
Тигр фыркнул, прошуршал старой листвой, ушел в сопку. Вышел на взлобок, посмотрел на распластанного человека, нервная дрожь прошла по охристой коже, по ярким черным полосам, шевельнулся гибкий хвостище.
— Иди, иди отсюда! — закричал Андрей. Зверь ушел. Андрей проводил его глазами. Собрался с силами, перевернулся на живот и пополз к берегу. Пить хотелось. Боль. Стон. Искры из глаз. Но все же добрался до воды. Долго и жадно пил. Затем обмыл руки. Порвал зубами подол рубахи, обвязал их. Отполз на песок, лег на бок и стал ждать смерть!
Рокот реки, гул тайги — тишина. Но вот в эту тишину ворвался чистый и мелодичный, как стон, как плач — зов, голос квонгульчи. Маленькой птицы совки. Андрей и раньше слышал эти зовущие крики, но как-то они не трогали его. Кричит, ну и пусть себе кричит. Но сейчас он тот же крик услышал по-другому, Зов услышал. К жизни потянулся.
— Квон-гу-гуль! Квон-гу-гуль! Квон-гу-гуль! — стонала ошейниковая сова, слала свой стон таежному безмолвию. Глушила рокот реки, гул тайги, шепот звезд и стон человека.
Андрей слышал от Алексея предание, что таежные люди считают эту птицу добрым духом ночи. Она будто стережет корни женьшеня, показывает его хорошим людям, помогает найти дорогу тем, кто заплутал в тайге, в ночи.
— Квон-гу-гуль! Квон-гу-гуль! — стонала совка-плакальщица — Брат-братко! Брат-братко! — звала утерянного брата.
Андрей и Алексей в прошлом году были на пантовке, во тьме тоже так кричала эта птица. Тинфур, сидя у костра, помешивая палочкой в золе, тихо рассказывал легенду об этой птице:
— Это не просто птица, а это птица-девушка… Мало кто ее видел, но голос ее слышали все. Редко у кого не дрогнет душа, не заболит сердце, не вспомнится тут же любимая.
Это было очень давно. Жил в нашем племени великий охотник Квонгуил. Это был сильный, красивый и добрый человек. Недаром в нашем народе говорят: 'Скажи, кто ты, а я скажу какими будут твои дети'. У Квонгуила родились дочь и сын. Отец передал сыну все, что сам умел, мать передала дочери свое мастерство. Ведь жизнь так коротка, что всегда надо успевать делать то, что можно сделать сейчас же, научить детей тому, что умел делать сам. Пришла черная оспа. Родители умерли. Эти двое остались сиротами. Но не пали духом, ведь они умели многое. Квон взял в руки отцовский лук и ушел на охоту. Гуила взяла в руки костяную иголку, которой шила мать, и начала шить.
Квон в первой же охоте добыл золоторогого оленя. Гуила сшила чудесную парку. Первый уронил честь великих охотников, вторая посрамила великих мастериц. Те и другие чуть не умерли от зависти. У Квона тысячи невест, у Гуилы столько же женихов. Молодые охотники подкараулили Квона на тропе и убили. Девушки напали ночью на Гуилу, связали сонную и унесли в лес, бросили на съедение зверям.
На Гуилу набрел куты-мафа, в ярости забил хвостом по бокам, но тут же усмирился, красота Гуилы покорила его. Он порвал ремни, что связывали девушку, освободил девушку. Пошла Гуила по тайге, начала звать брата: 'Брат-братко! Брат-братко!' Но тайга немо молчала. Звала день, ночь, еще день. Сжалилось солнце над Гуилой: когда начало уходить на ночлег, оно превратило Гуилу в ночную птицу, сказало: 'Плачь в ночи, сторожи, когда меня нет, ночь, помогай уставшим людям, вселяй в них силу и бодрость. А если кто загрустит, то не пугайся, грусть — это начало добра…'
— Где же Алексей? Знай он о моей беде, то нашел бы, — простонал Андрей — Если ты находишь след воровья на торной тропе, мой-то бы подавно нашел.
И верно, Алексей Тинфур мог видеть след там, где его не видел русский. Говорил:
— Я сам не знаю, как их вижу. Смотри, здесь три дня назад прошел кабан, листок перевернул копытом, смял травинку, но она уже поднялась. А вот заяц только что пробежал, тронул своими лапками-подушками травинку, она пригнулась…
Андрей натянул на голову зипун, пытался уснуть. Но мешали боли, ел поедом гнус.
За чащей раздался грозный рык. Шел медведь. Этот будет пострашнее тигра. Тот пришел и ушел, медведь не уйдет, ежли нацелился на добычу. Андрей тронул нож на поясе, усмехнулся. Будь он здоров, то и нож был бы оружием, а сейчас… Закрыл глаза, кажется, задремал. Во сне кого-то звал, стонал. А медведь тихо потрескивал чащей, принюхивался, ждал чего-то…
Степан Воров затаился на лабазе. Ждал пантача. Вдали запотрескивали под копытами сучья. Шел зверь. Перед лабазом остановился. Долго слушал тревожную тишину, пытался отличить опасные звуки от неопасных. Ночь обманчива. Может быть, за выскорью затаился тигр, медведь ли, в развилке дерева распластался барс или рысь. На тропах к солонцам или водопоям много ждет опасностей, каждый не прочь полакомиться парным мясом. Копытные знают об этом, но идут. Идут потому, что их душат свищи, которые поселились в носу, под кожей, даже в голове. Только соль может убить свищей.
