Храмовником зовется тот,
Кто не был в грабежах замечен!
– Ну я так не могу, сударь, – бородка Гундомара задрожала. – Да Беатриче этот столетник мне и так бы подарила. Она девушка широкой души. Очень. Я просто не хотел ее будить.
Магистр понимающе кивнул. Где бы ни жил храмовник, его апартаменты всегда утопали в зелени, а у дверей всегда толпились обиженные мужья.
Следует заметить, что цветы и дамы отвечали Гундомару взаимностью, и это удивляло больше всего. Понятно, что привлекало в рыцаре-недомерке герань и алое: каждое растение он буквально обожествлял. Окружал холей и заботой, осыпал комплиментами, не делая при этом разницы между королевой-пальмой и крохотным полевым цветком. Но женщины? За что Гундомара любили женщины?!
Чужая душа – потемки. А женская – особенно.
Путь от гавани Святого Симеона до Антиохии занимал несколько часов езды. Но что это были за часы! Уже к полудню стало жарко. Дорога поднималась, в горы, и лошади понуро брели среди иссеченных ветрами и дождями скал. Цвели маки, и от их дурманного аромата кружилась голова.
Но чтобы умерить энтузиазм Мелисанды, требовалось нечто большее.
– Сир Гуго! – кричала она. – Смотрите: лицо в камне! Настоящее! Смотрит! Ох! А там! И там!
Принцесса вся извертелась в седле, не зная, чем любоваться. Ослепительной ли зеленью склонов в искорках маков? Развалинами римских крепостей? Причудливыми барельефами скал? Воистину, молодость – это великое чудо. Она повсюду отыщет радость и веселье.
– О да, Ваше Высочество, – пряча улыбку, ответил магистр. – Напомните мне показать вам пещеры Святого Петра. Тамошние скульптуры вас поразят.
– Скульптуры?! Ох! Дивные края. А я-то, дурочка, в Иерусалиме живу…
– Ну-ну, принцесса. Если бы вам довелось хоть раз провести паломников от Аскалона к Иерусалиму, вы бы изменили свое мнение.
– То есть?
– Ах, Тивериада!.. – закудахтал магистр, передразнивая кого-то, хорошо знакомого храмовникам. – Ах, Кедрон!.. Гефсимания такая дивная!..
Рыцари засмеялись.
– И так изо дня в день, – продолжал Гуго своим обычным голосом. – Бог мой! Конечно же, Иерусалим свят для нас всех. Но ему далеко до райских кущ. Я вспоминаю мой родной Ардеш – он прекраснее многократно. А Гефсиманский сад – это всего лишь крохотная рощица пыльных олив.
– Как?! Да, сударь… что вы говорите! Это же Гефсимания!
Храмовник грустно улыбнулся. Он не знал, что в Гефсимании Мелисанда встречалась с рыжим оруженосцем. Что пыльные оливы над Кедровом напоминали девчонке вовсе не о страданиях Христа – о ее любовных приключениях. Только потому он был так скептичен.
– Когда крестоносцы отвоевывали Святой город, – промолвил он, – много злых дел произошло. Иерусалим лежал в руинах. Гибли люди. И вот я думаю: умей мы за иллюзиями видеть суть, не повернулось бы дело иначе? Достучалось бы до наших сердец милосердие Господне? Вот почему я так не люблю фанатиков. Я думал, вы меня поймете, Ваше Высочество.
Его неожиданная горячность смутила Мелисанду. Чтобы переменить тему, она поинтересовалась:
– Сир Гуго, а что за флорентийский кот?
– Кот? Какой кот? – растерялся магистр.
– Ну вы поете о нем. «У флорентийца славный кот…»
– А! Этот кот. Ну, сударыня, это целая история. И принадлежит она сиру Пэйну де Мондидье. – Магистр обернулся: – Пэйн, ты ведь расскажешь о коте?
– С превеликим удовольствием, – отвечал тот. – Собственно, я единственный, кто знает всё, – от начала и до конца.
– Как интересно. Расскажите!
– Что ж… – Пэйн чуть пришпорил коня. – Слушайте же, Ваше Высочество. Произошло это в те времена, когда я бродяжил во Флоренции.
Всадников разделяло порядочное расстояние, но Мелисанда всё равно посторонилась. Господин де Мондидье умел внушить уважение. Невысокий, широкий в кости, он выглядел так, словно его протащило сквозь огонь, воду и медные трубы, несколько раз ударило о камни и потом хорошенько провернуло. Лицо не лицо – бульдожья морда. Шрам на щеке, шрам на лбу, левый глаз закрыт черной повязкой. Кольчуга драная, чиненая-перечиненая (ее он менять отказывался, говорил, что приносит счастье). Уж на что у Аршамбо рожа бандитская, рядом с Пэйном он выглядел херувимчиком.
Говорят, женщины любят ушами, а не глазами.
Что ж… В таком случае Пэйн очаровал бы любую. Говорил он красиво, звучно, искренне, при случае мог изъясняться стихами. Но никогда этим умением не злоупотреблял.
– …Флоренцию уж года три как объявили свободным городом. Ах, сударыня, вы не
