– Ах ты, дрянь! Значит, ты тайно сообщала немцам или полицаям о планируемых операциях?
Она пожимает плечами:
– К чему отрицать? Я писала печатными буквами, где мы планируем осуществить очередную операцию, и подбрасывала в окно полицаю Гаврилову. Я изображала слежку за вами, чтобы у Инны сдали нервы и вы обратили внимание на меня.
Котиков сжимает кулаки.
– Откуда ты узнала о Толике?
Фадеева задорно хихикает:
– Разумеется, от вашей возлюбленной. Она от меня ничего не скрывала. Ночью я пришла в условленное место. Естественно, мне не хотелось его убивать, но что было делать? Вот когда пригодилось мое увлечение – метать ножи в цель.
Учитель стонет:
– Как ты посмела…
– Я всегда могла сделать больше, чем Инна, – продолжает Фадеева. – Вот и сейчас. Я хочу спасти вашу жизнь.
Вячеслав вздыхает:
– Вот она, учительская неудача.
Света не понимает его:
– Вы о чем?
Он поясняет:
– У каждого учителя есть удачи и неудачи. Там, за стенкой, – он дергает исхудалой рукой, – моя победа. А ты – неудача. Жаль, что тебе этого никогда не понять, девочка. А теперь иди. Спасай свою жизнь. Ты не представляешь, какой страшный суд тебя ожидает – суд твоей совести.
Она подается назад:
– Значит, вы….
Мужчина перебивает ее:
– Наш разговор окончен.
Он отходит в угол. Рука тянется к тетради. Разговор со Светой следует записать. Потомки должны знать, кто предал организацию, и не осуждать невиновных.
Света делает несколько неуверенных шагов, потом падает на землю и горько плачет. К ней спешит полицейский Гаврилов:
– Ты чего? Давай чеши отсюда скорее, пока не заявилось начальство.
Она поднимает на него заплаканное лицо:
– Я возвращаюсь в камеру. Мне незачем больше жить.
Что случилось потом, ей так и не удалось узнать.
Сидя на жесткой кровати, полицейский Клим Гаврилов читал письма своей матери, Ираиды Ивановны. «Надо же, как нами играет судьба, – думал он. – Разве человек может располагать собой? Это просто смешно! Ну почему проклятые письма не попали ко мне до войны?»
Скривив губы, он с ожесточением ударил по холодной спинке кровати. Его родная мать! Сука! Предательница! И столько лет молчала, а ведь видела, как мучается сын!
Клим очень любил отца, Спиридона Никитича, скромного человека и блестящего юриста, которого в один прекрасный день арестовало НКВД, предъявив нелепые обвинения. Через неделю его расстреляли. Интеллигентный, исключительно порядочный, Спиридон Никитич никак не тянул на врага народа, однако чей-то ложный донос сыграл роковую роль. После смерти отца парень затаил злость на Советскую власть, а когда пришли немцы, сделался преданным псом захватчиков. Нет, ему, безусловно, претила жестокость, отношение к неарийцам и евреям как к низшей расе. Но другого способа отомстить за отца он не видел и считал, что все делал правильно. До сегодняшнего дня… Сегодня жена, копаясь в огороде, наткнулась на пакет, полный старых писем. На конверте стояло имя получателя – Гаврилова Ираида Ивановна. Его мать. Осторожно, словно боясь сделать больно старому пожелтевшему листу, он бережно взял его двумя пальцами и погрузился в чтение. Вскоре волна гнева охватила его с ног до головы. Так вот оно что! Значит, донос на отца написала мать! Автор писем, ее любовник, начальник местной милиции, благодарил ее за это, обещая в ближайшее время разойтись с женой и узаконить их отношения. Обещал, однако не выполнил. Вот почему так рыдала мать, когда дядя Коля (так Клим называл негодяя) поставил ее перед фактом: его переводят в Москву, и ни о каком разводе не может быть и речи! После отъезда любовника красивая женщина постарела в одночасье и, разыскав где-то иконку, втихаря молилась в чулане. На ней висел страшный грех. А он ничего не знал и навесил на семью еще один – предательство. Что же делать? Как искупить вину?
Он подозвал к себе двенадцатилетнего сына Алексея.
– Никуда не уходи вечером, – попросил его отец. – Пойдешь со мной в тюрьму. Потом незаметно проберешься к окну камеры Котикова.
Вячеслав Петрович уже заканчивал писать, когда знакомый детский голос тихо позвал его:
– Подойдите к окну, не бойтесь!
Учитель сморщился. Вечер перед казнью явно не выдался спокойным. Алексея Гаврилова он тоже не хотел бы сейчас видеть.
– Чего тебе?
Мальчик растерялся:
– Вы простите нас, пожалуйста. Папа сказал, что все в жизни очень сложно. Он помог бы вам, однако боится за меня и маму. Может, нужно выполнить какое-нибудь поручение? Честное слово, об этом никто не узнает.
Вячеслав Петрович хотел шугануть мальчишку, но неожиданно передумал.
– Вот, – через решетку учитель протолкнул тетрадь в клеенчатой обложке, – постарайся сохранить ее и передай надежному человеку. Здесь все о нашей подпольной группе.
Глава 30
Общество молодой женщины тяготило меня. Надо же, а ведь совсем недавно я был в нее влюблен! Теперь же хотелось поскорее вырваться из душных стен и полной грудью вдохнуть свежий морской воздух.
– Желтая пресса с радостью ухватится за такой факт твоей биографии, – проговорил я. – Бабушка-предательница не добавит тебе голосов. Впрочем, ты это всегда знала. А что, нельзя было решить вопрос при помощи денег?
Валерия покачнулась, зубы сверкнули волчьим оскалом:
– Я не хотела никаких упоминаний. Она предала организацию из-за большой любви. Тебе, сосунок, это чувство вообще знакомо? Или ты предпочитаешь фальшиво распространяться о любви к Родине, о долге и цитировать Тараса Бульбу?
Я пожал плечами:
– Факт остается фактом. Ты же не стала оспаривать свою точку зрения с Коваленко? Он ведь уже собирался публиковать то, что ты пыталась скрыть?
Из темноты донесся свистящий шепот:
– У него оказалось хорошее логическое мышление. Увидев фотографию бабушки на стенде в музее, он сложил два и два, обнаружив сходство со мной. Избирательная кампания в городе шла полным ходом, и мои плакаты украшали каждый дом. Ему удалось связаться с журналистом, оболгавшим Прохоренко, и он пообещал дать больше, чем я, за разоблачение. Если бы тебе все же удалось пообщаться с Варнаковым, ты бы увидел: это продажная шкура и совершенно беспринципный человек. Убрав его, я оказала неоценимую услугу городу.
