Он оглянулся.
– А, так, одна корова. Понять не могу, из наших или просто прибилась. Она ничего не услышит.
Я скептически посмотрел на бывшего слесаря, а ныне безработного с «Ауди», и промычал:
– Твое дело. – Я не подстраивался, я действительно стал жевать слова, едва размыкая губы, как говорят некоторые уголовники, полагая это необыкновенным шиком. Где это хранилось, в каких закоулках памяти – немыслимо, но я включился и решил, пусть так и будет. – Мне нужно найти Ветку. Как с ней?
– Какую? – он растерялся. Это было неплохо. Разговаривать, когда собеседник сбит с толку, намного проще.
– Ну, говорят, ее года два назад замочили на Борисовских прудах. Ты с ней трахался.
Он провел рукой по лбу. Соображал. А я тем временем смотрел во все глаза, хотя по моему виду этого, я надеялся, заметно не было. Я оценивал. И чем больше приглядывался, тем больше убеждался, Жалымник мог быть тем легковесом, который стрелял в меня на даче Ветлинской, а потом пытался пробиться по крышам в ее дом с «пушкой» наготове.
– Она была не очень сладкой шлюшкой, тебе бы не понравилась, – произнес он.
– За это ты и спустил ее в прорубь?
Он хохотнул.
– Не я, тот, с кем она гуляла на стороне. Я к тому времени практически от нее отделался. Мне не нужно было ее мочить.
Так, теперь его руки. Руки оказались интересными. Вокруг пальцев были видны красные обводы. Это могло означать, что он очень часто упражнялся с кастетом или носил чрезмерно узкие кольца вокруг каждого пальца. Скорее всего кольца, решил я, красные вмятинки не очень ровно располагались вдоль линии костяшек. Правда, есть такие кольца, которые могут быть эффективны не хуже кастета, и с такими я познакомился однажды в отделении милиции, их тогда на мне отлично один мент опробовал.
Странно, у того, кто в меня стрелял, никаких колец не было. Но ведь и теперь у Жалымника их нет. Вот по комплекции он вполне подходил. Хорошо бы его пощупать, проверить, какой у него костяк, какая мускулатура, свободный тренировочный костюм слишком много скрывает.
– А ты сам кто? – он осматривал меня не менее внимательно, чем я его. – На нашего вроде не похож?
Я невольно покосился на его черные стены и потолки. Может, он член какой-нибудь фашистской тусовки, и мне полагается иметь татуированную свастику на лбу? Или ходить во всем черном…
– Ты где был сегодня ночью?
Он насторожился, но не так, как мне бы хотелось. Если бы он и в самом деле стрелял в меня ночью, он бы дрогнул, увидев меня перед своей дверью, когда выносил мусор или теперь, когда я проверял его и пытался зацепить на этом деле. Но он насторожился просто потому, что, кажется, понял, кто перед ним. И это ему не понравилось.
– Ты – мент? – он приподнялся, потому что был по-настоящему возмущен. – Мент!
Хотя он ошибся, он, к сожалению, оказался так недалек от истины, что отрицать я не стал. Но и подтверждать не было смысла.
Я наклонился к нему, положил руку на плечо.
– Оказался бы ты в моем бараке, я бы тебе объяснил, почему никогда не нужно так говорить.
– Нет, ты – все равно мент!
Я схватил его за майку и притянул к себе, а сам поддался вперед, теперь наши носы отделяло сантиметров пять, не больше. Он него пахло застарелым потом, каким-то сложным перегаром, табаком и чем-то еще, что очень трудно было передать, но, кажется, все-таки не пороховой гарью и не оружейным маслом.
Вдруг его глаза распахнулись. Теперь он был зол, очень зол.
– Голубой, что ли? Так вали, голубь, пока…
Я уже отпрянул. Но мне интересно было, что он скажет. Он не договорил, а мне как раз это было очень интересно.
– Ну, ну?
– Нет, ладно. Только вали, а?
– Что с Веточкой?
– Да не знаю я о ней ничего. Когда ее утопили, я уже почти месяц, как с ней не виделся.
– Откуда знаешь, что ее утопили?
– Ко мне приходил один такой, сказал, что частный сыч.
Так, это Стерх его вычислил, и он же к нему приходил.
– Приходил сюда?
