странно, ведь она неплохо перед уходом поела, тетка Васоха расщедрилась и дала ей немного каши с остатками жареной рыбы, которой, правда, кормила обычно кошек, но, видимо, кто-то из этих зверей вчера что-то не доел и сегодня стал привередничать, вот Нашке и досталось перекусить.
— Это ты? — послышался из глубины дома не очень-то и старческий голос.
Этого у Васохи было не отнять — она казалась малосильной, старой, сгорбленной, обиженной всеми и всегда, разумеется, если не хотела произвести другого впечатления, обратного… Тогда она становилась заметно сильной для своего-то возраста, прямой, жесткой, зычной, громкой и даже грубоватой, будто копье. Кто же может еще быть, удивилась про себя Метательница, но отозвалась вежливо:
— А ты ждешь кого-нибудь, тетка Васоха?
Старуха-гадательница вытащилась из-под лестницы, из тех комнат, где обычно варила свои самые вонючие смеси и зелья. Лицо у нее было неестественно бледным, она отчего-то изрядно переживала. Нашка даже хотела спросить, мол, что случилось, но не спросила, если тетке взбредет в голову поделиться своими жизненными проблемами, она сама скажет.
— Ты вот что, девонька… Ты мне должок-то отдай, за все про все, считаю, ты мне должна пару золотых, одну большую серебром, а остальное я тебе прощаю. — Тетка пожевала старческие губы, обычно это выдавало или ее крайнее раздражение, или то, что у нее опять разболелись старые, желтые, кривые зубы. — И съезжай давай, уходи куда-нить… Чтоб глаза мои тебя больше не видели.
— С чего вдруг такая немилость?
— Дак ты ж сама знать должна, что и как у тебя… Я-то — что, я — всего лишь простая городская колдунья, многое для меня за семью печатями спрятано. Да и глазки уже не те, что были некогда… — Нести подобную околесицу, которую Васоха привычно прибавляла к своим гаданиям, она могла часами, и без всякой усталости.
Нашка пригляделась, тетка старалась выглядеть более старой, сморщенной и жалкой, чем обычно.
— Ничего я не знаю, тетка, — грубовато отозвалась Нашка, но с лестницы сошла и к старухе подошла так близко, что стал заметен ее жуткий запах — смесь каких-то жженых не очень-то приятных трав, старости и кошек — Нечистый их забери себе совсем и на веки вечные! — Что случилось, можешь сказать?
— Не просто могу, но и должна, девонька, обещала, раз уж… — Старуха взяла себя в руки, выпрямилась, разом сделалась выше Нашки на голову и забормотала с металлическими прищелкиваниями, будто не слова выговаривала, а из самострела била. — Не знаю, во что ты попала, в какую неприятность — могла бы, конечно, разузнать аль разгадать по картам, но не буду, неинтересно мне… Приходил один из этих, ваших, сказал, что от Сапога. И якобы главарь этой вашей нечистой шайки велел тебе ввечеру быть у него. Сказал посланец этот еще, что тебя там накормят, но и заставят какое-то дело свершить.
— Что за дело? — Нашка и хотела оставаться спокойной, но все же не сумела скрыть напряжения и возникшей настороженности.
— Так не сказал он, лишь по сторонам зыркал, все поглядывал да на ус мотал, словно бы хотел на будущее себе план составить — чем тут можно поживиться, если ночью да с топориком явиться… — Тетка запричитала опять, хотя горбиться не стала: — И-эх, годы мои несчастные, кто меня, сироту, и защитит-то от этих вот разбойников? На тебя была надежда, Нашка, думала я, что ты их отвадишь своей молодой силой-то, да наоборот вышло — навела ты на мой дом злодеев…
— Тетка, перестань хныкать. Еще ничего не произошло, а если кто-то из них и явится, я за тебя постою, как и договаривались прежде. Ну раньше, когда договаривались о цене за жилье…
— Нет, девонька. — Тетка была теперь сухой и очень твердой, решительной. — Ты, как я и сказала, заплати за то, что жила тут, кормилась иногда, сама знаешь, я тебя об этом допреж не торопила, зато теперь, вижу, нет у меня другого выхода, разошлись наши дорожки. Заплати и уходи куда-нибудь. Мне о тебе больше и слышать ничего не хочется. И надеюсь — не услышу больше.
Что-то она такое еще знала — это Нашка ощущала отчетливо, но вот что? И как узнать это у вредной старухи? Как бы там ни было, а ругаться с ней и уж тем более угрожать ей Нашка не хотела. Поэтому она заговорила иначе:
— Большой золотой — это тот, что полтора обычного, а эти твои серебряные — это то, что до второго-то большого золотого… Ну там уже немного совсем не хватает, да? Так почему же ты не сказала, что я тебе два больших должна?
— Мне лишнего не нужно, Нашенька, мне лишь бы свое на старости лет не упустить — и ладно, тем я и довольна буду.
Глаза тетки Васохи блеснули от жадности. Наверняка знать, что у Нашки ничего, кроме долгов, нет, она, скорее всего, не могла. Прежде-то, случалось, Нашка с ней весьма щедро расплачивалась, хотя, если Васоха и надеялась на нее как на защитницу, такого оборота дело прежде не принимало. С того момента, как Нашка у нее поселилась, никто к тетке из уличной шпаны не заглядывал, и никто ей грозить не решался, это было всем известно, она сама же о том не раз перед соседскими кумушками не то хвасталась, не то подбивала их в складчину Нашку использовать как охранницу.
— Значит, так, ты мне скажешь сейчас, что еще знаешь, а я тебе слово даю, что вечером сегодня же расплачусь. Сама ведь уже поняла, что какая-никакая, а монета у меня появится, раз я Сапогу для чего-то понадобилась. Значит, и заплатит он, и я к тебе первой приду расплатиться за… за все хорошее, что в твоем доме нашла.
Тетка смерила ее сложным и долгим взглядом, пожала плечами, подхватила все того же рыжего кота, прижала его к груди и, больше не говоря ни слова, ушла в свои комнаты, не те, где она своим ремеслом занималась, а в другие, куда доступ Нашке был заказан. Вот так краснокожая дикарка Метательница ничего и не узнала. Зато у нее появилась уверенность, что уж сегодня вечером она, по крайней мере, прилично отужинает в трактире Сапога.
4
Против ожидания, Сапог, когда Нашка пришла вечером к нему в трактир, на нее внимания не обратил. Она подошла к нему, спросила, мол, чего вызывал, а толстобрюхий посмотрел на нее так, будто впервые видел. Нашка даже и не знала, что так бывает. Но делать нечего, она весь день почти проспала, а как известно, после хорошего-то сна есть хочется так, что иной раз думаешь — может, и не спать вовсе, когда с монетой туго и пожрать нечего? По крайней мере, с ней так происходило. «Может, у других по-другому?» — с тоской и какой-то непонятной ей самой же завистью думала она. Или другим и вовсе есть никогда не хочется… То есть, конечно, есть они едят, даже жрут, если надо, но вот голода не знают, едят, только если время приходит или слуги чего-нибудь подносят.
Вот так и происходит все в этой жизни, мрачно раздумывала Нашка, взобравшись на скамью за пустым, как пустыня, столом, на котором от прежних, сидевших тут, и корки плесневелой не осталось. Да, с таким-то пустым брюхом следует как-то по-новому решить — а стоит ли, имеет ли смысл оставаться свободной, вольноотпущенницей по приговору зрителей после боя на арене, если все вокруг жрут, а у тебя даже зубы готовы друг дружку покусать. И за что ей судьбина такая?
Она знала, что ест чуть больше, чем всякие другие. Даже здоровенные орки, мощные,
