либо начнут так использовать, к таким заданиям приговаривать, что он все равно сгорит, рано или поздно.
В том-то и была загвоздка. Что-то во всем этом просвечивало такое, чего Гиена не понимал, а ведь хотелось понять. Что-то странное было в легкости, с какой он вычитал строение храма, и как он быстро согласился, и даже в том, насколько теперь это дело казалось ему исполнимым, заманчивым даже. Хотя и не было таковым.
Внизу что-то защелкало, потом загремело, потом послышались грубые, тролличьи, кажется, голоса. Нет, скорее гоблинские, а если так, то ему лучше не подниматься, не выспрашивать, мол, кто там?.. Но дверь открылась и без его участия, хотя он ее закрывал на щеколду, вот только щеколдочка эта разлетелась в щепы. Он попробовал вернуться в этот мир, не думать о храме и его сокровищнице и поднял голову.
Это были, определенно, ребята Падана. Один, чистый гоблин, здоровый и жесткий, как бык, другой был человеком, ну почти, и, наверное, говоруном, лечилой, черт бы побрал этих сволочей… Говорун сразу сел на единственный в комнате табурет, сложил руки на груди, ласково так осмотрел Берита с головы до ног, потом с ног до головы.
– Привет, Гиена, – сказал мягким, как перина, голоском. – Тебе привет, сам знаешь от кого, и вот что хочется знать… Ты к делу-то когда приступишь?
– Да чего с ним разговаривать? – удивился гоблин-бык. – Дать по ребрам, чтобы повежливее был, и потом…
– Умолкни, а? – попросил лечила. Снова повернулся к Бериту.
Пришлось Бериту сесть в кровати, даже слегка улыбнуться. А в голове билась одна только мысль – может, еще обойдется? Хотя и знал уже, что почти наверняка – нет, не обойдется.
– Ребята, может, вы пива принесли? А то в глотке пересохло, хочется…
Гоблин все же ударил, несильно, без замаха, в голову. Удар пришелся в плечо, все же успел Берит чуть прикрыться, но его отбросило к стене. Он от стены отклеился и снова уселся прямо, улыбнулся гоблину, чтобы расположить его к себе, если удастся, хотя навряд ли, и чтобы ему свои зубы показать, может, он хотя бы тогда чуток утихомирится?
Вот только получилось наоборот, гоблин лишь разозлился.
– Еще ухмыляешься, отрыжка! – заорал он и снова попытался ударить. Только теперь Берит был настороже, перекатился мягко, удара не получилось.
– Тихо, – снова, не повышая голоса, приказал говорун. – Ему же объяснить нужно, за что ты его… – Он посмотрел теперь на Берита так, что лучше бы было этого объяснения избежать. – Падану надоело ждать, у него заказ, а ты жмешься… Чего ты жмешься, Гиена?
– А он гордый, – прохрипел гоблин и упал на Берита всем телом.
Прижал его к кровати, которая не выдержала и рассыпалась, да так неудачно, что Берит оказался в каком-то провале между обломками и тюфяком и никак не мог выбраться или увернуться. А гоблин принялся его мутузить, с удовольствием ощущая эти удары, жарко и противно дыша прямо в лицо своей жертве. Тогда говорун, подождав, пока гоблин натешится, произнес:
– Ты его бей несильно, он нужен еще, пока не отказался.
– Тогда ладно… – Гоблин поднялся, еще раз пнул Берита, который лежал, не в силах подняться, отошел все же к двери.
Лечила встал, отпихнул табуретку, так что она упала на Берита. Сказал зло:
– Ты урок усвоил, сволочь? Вот и думай быстрее, следующий раз так легко не отделаешься.
Они ушли. Берит покатался по тюфяку, вытирая кровь из носа и пробуя найти положение, когда бы ребра и грудь так сильно не болели, но все же пришлось подняться. Потому что вошла Гонория. Она все увидела и поняла сразу. Помрачнела, поставила табуретку, села пряменько, даже сложила руки на коленях, стервоза.
– Я их сдержать пыталась. Но таких разве удержишь?
Берит все же добрел до умывальной плошки, поплескал в лицо водой, утерся той драной тряпкой, которую использовал вместо нормального полотенца. Тряпка воняла, и уже давно, но Гонория другую не приносила, тоже воспитывала по-своему.
– Ты как? – все же спросила она, теперь уже пытаясь придать голосу озабоченность. А может, и в самом деле волновалась за него, хотя бы немного.
– Нутро отбили, зверюги драные, – просипел Берит.
– Ты бы с ними сошелся, а? – высказалась Гонория. – Они бы тебя так не метелили при каждой встрече, а с уважением…
– Ага, молотили бы с уважением, скажи еще – с реверансами, – рыкнул Берит, согнал с табурета Гонорию, сам сел. Ноги у него дрожали от боли и унижения. И дышать выходило больно, все же изрядно его этот бык гоблинский отделал.
– Ты вот что, посиди пока. Я тебе сейчас рыбки принесу, у меня почти свежая рыбка жареная есть, – смилостивилась вдруг Гонория и умчалась вниз.
Обернулась действительно быстро, поставила на колченогий, обломанный с одного края столик миску с жареной рыбой. Даже хлеба принесла, а потом еще добавила и кружку воды, хорошей, которая почти и не пахла водорослями, наверное, к дальнему фонтану ходила с кувшином, а не к здешнему колодцу.
Берит подумал-подумал и стал есть. Какая это была рыба, он не понял, по вкусу что-то среднее между кефалькой и камбалой. Да и челюсть болела, все же свернул ее этот недоумок и урод… Да и рыба ему вдруг разонравилась, заметил он, что куплена у разносчика, а не приготовлена Гонорией, видно, поленилась она, не захотела сама у плиты стоять. И откуда у нее деньги, ведь самой жарежку устроить – дешевле бы вышло.
И все же он был ей благодарен. Неожиданно для себя обернулся и в упор, требовательно, как и не хотел сам, спросил ее:
– Ты меня-то хоть любишь?
До того, как он спросил, она смотрела на него почти с жалостью, он это чувствовал, а может, и воображал себе, что она – так-то вот с жалостью. Но когда спросил, она в лице переменилась, стала обычной Гонорией, туповатой, вечно злой и агрессивной.
– Тебя любить?.. – протянула она, как и почти все женщины в этом квартале умели. – Ишь чего захотел? – Она резко, словно воровала, выдернула тарелку у него из-под рук, а он и хлеб еще не доел, и спрятать в кулак не успел. Вышла за дверь, но, прежде чем спуститься по шаткой лестнице, обернулась, что-то в ее лице было все же непривычным, не таким, когда она порыкивала на него: – Зачем любить? И за что, за побрякушки? Они того не стоят, ты бы добыл что-то дельное, тогда бы, глядишь… – И вдруг со слезами в голосе, чего никогда не бывало, договорила: – Не нужна тебе любовь, тебе бы только трахаться да жрать!
Под ее тяжкими шагами лестница закачалась так, как раньше никогда не качалась, того и гляди рухнет. Берит осмотрел свою комнатуху, разломанную теперь кровать, разорванный тюфяк, сорванный со стены коврик. Поднялся, ходить уже получалось почти нормально, без хромания, вот только дышалось еще с трудом. Все же умело его бил этот гад, очень умело. И следов почти не осталось, если не считать фингала под глазом и разбитого носа, ну да это в их городе и в их домах за несчастье не считалось.
А потом он понял, что следует все же приниматься за дело. Как ни крути, а все незаметно для него созрело, даже перезрело немного. Прежде всего, он попробовал выкинуть из головы все мысли: и о храме, и о том, что его ждет, если он проколется, и о клятом Падане, и обо всем том, что этим вечером произошло. Мельком посмотрел в окошко, ночь там наливалась чернотой, становилась гуще. Если бы не его способность видеть в темноте, пришлось бы, пожалуй, свечу зажигать. Хотя и была у него всего-то одна свечка, сальная, вонючая, дымная
