глазами, с мощными наушниками. Но основная начинка в нем все же была подходящая. Вот только повозиться с ней, разобраться во всех этих электронных и полевых связях нужно было очень тщательно.
И Том начал работать. Дело было сложным, мелочным, запутанным. Это только во сне ему привиделось, что все просто, а на самом деле чуть не каждую операцию ему приходилось делать едва ли не ощупью. И Том даже не понимал, правильно ли делает и как на самом деле следовало бы… Но и остановиться он не мог. Он творил что-то маловразумительное для себя, но все же продолжал.
Когда стало ясно, что он не разгибался уже часов десять, совершенно неожиданно появилась Тамара. Обычно она не любила тут показываться, приходила лишь в прежние времена, когда еще… охмуряла его. А теперь, когда, с ее точки зрения, все наладилось, она перестала афишировать их отношения. Все же восточная была женщина – не любила пересудов за спиной, вот и таилась, как умела. Но тут пришла и потребовала, чтобы Том отправился с ней куда-нибудь поесть. Том вяло отнекивался – все же устал от жуткого напряжения и необходимой для тонкой работы концентрации внимания, – а когда женщина стала настаивать, кажется, впервые на нее рявкнул.
Некрасиво получилось, но Тамара улыбнулась, видимо, пробуя успокоить его своей покладистостью, и отправилась насыщаться куда-то в одиночку. Даже принесла чего-то позже, то ли пирожков каких-то, то ли блинчиков с поджаркой внутри. Ну и кофе, конечно. Кофе в госпитале продавался чуть не на каждом углу, и Тому пару раз случалось даже чинить эти примитивные автоматы.
А потом он понял, что сидит совершенно один и все, что задумал, что ему как бы приснилось, сделано. Правда, не очень надежно, некоторые штучки можно было сделать вернее, не по временной схеме, а настоящими, полноценными, но все же, все же… Все было готово. И оставалось только испытать конструкцию. Хотя, может быть, еще и не конструкцию, а просто идею, воплощенную в пробной модели.
И Том подключился. Спокойно так, словно бы у него и не дрожало все внутри, как будто ему ни до чего не было дела.
Пощелкал настроечными тумблерами, еще разок потеребил штеккерные выводы из общегоспитальной электронной системы, которые у них в мастерской все же были. И тогда… На самом деле и это не было полноценным лодированием, потому что отсутствовала программа, которую следовало, по идее, вправлять в мозги. Но электронный мозг госпиталя был настолько велик, так насыщен всякими элементами, из которых эти самые программы можно было лепить, словно из пластилина, что… у Тома почти все получалось.
Он просто вошел куда-то, как в комнату, хотя это были совершенно необозримые базы, с объемом намного больше, чем те программы, которыми его нагружали в пансионате, но их можно было впитывать… А потом, когда Том почувствовал, что этим почти механическим, вернее, статистическим знанием пресытился, он сумел полуосознанно, как все делал сегодня, отправиться дальше по системе, чтобы найти что-нибудь еще. Может быть, такое же маловразумительное, но новое, что не перебивало в нем человеческую потребность осознавать эти знания, получать хотя бы в некоторой мере абстрактное, обобщенное представление. Это было похоже на то, как если бы он решил зубрить телефонный справочник. Нормального удовольствия, разумеется, не возникало, но… Было в этом во всем что-то еще. И его мозги, странные и свихнутые прежними лодированиями, не протестовали и против такого… справочника.
А потом Извеков очухался. Оказалось, что он лежал на кушетке, в одиночестве, в пропотевшем насквозь комбинезоне техобслуги, и голова у него болела неимоверно. Может быть, от этой-то головной боли Том и пришел в себя, и сумел даже выйти из-под нагрузки, не отдавая себе отчета, и стащил с головы шлем. Это была другая боль, вызванная не голодом по лодированию, а почти человеческая – какая, наверное, бывает у всех и от которой хорошо помогают таблетки. Да, определенно, это было совсем другое состояние, и при этом он был почти счастлив.
До конца смены оставалось еще немало времени, но Том поднялся, принял душ, хотя почти не чувствовал воды на коже, и осмотрел свое произведение еще разок. Сейчас он ничего не понимал, не знал, что и как сделал, но аппарат неким образом работал, и Том чувствовал: какие-то объемы знания он все же усвоил.
Лишь через неделю, посвященную не нормальной работе, для которой его, собственно, наняли, а именно доводке своей конструкции, у Тома стали всплывать сведения, которыми он нагрузился. Оказалось, что это – представления об устройстве и функциональной работе шлема. То есть почти то самое, что ему было необходимо, что он так давно хотел получить. Но знания теперь были вполне разумны, освоены и понятны, он мог даже критически оценить свою работу.
Выяснилось, что со шлемом Том все же слегка перемудрил, некоторые вещи следовало сделать иначе, проще и изящнее. Но притом чего-то в своем… произведении он все же не понимал. И главное, что смущало, он каким-то невероятным образом перепрограммировал весь БИОС этого устройства, сделал его практически непригодным для первоначального использования – для диагностики и попутного биополевого лечения больных.
Зато он позволял «съедать» за один сеанс нагрузку, эквивалентную примерно пяти-семи часам нормального лодирования. При этом, конечно, что-то шло не так, как на нормальной машинке, и после сеанса жутко болела голова, но с этим Томаз был готов мириться. И еще ему пришло в голову, что очень часто этой штукой пользоваться нельзя. Почему-то это было опасно, но разок в неделю можно было заходить в тот объем информации, которым располагал общий кибермозг госпиталя, и отыскивать куски знаний… «посъедобней», чтобы потом все же осознавать их, а не бредить жуткими числами или голыми формулами.
При этом с Извековым происходило что-то совсем уж жуткое. Тамара несколько раз будила его, потому что Том стонал во сне. Несколько раз она заводила с ним осторожные разговоры, мол, не увлекся ли он какими-нибудь психотропами – иногда с обслугой госпиталя такое случалось. Все же знали друг друга, и вполне реально было достать не то что какие- нибудь терапевтические «колеса», но и штуки помощнее, например, из психиатрического отделения больницы.
Как Тому удалось от нее отбиться, отшутиться, отговориться – он даже и сам не понял. Не это было для него важным, а то, что какие-то смутные, но одновременно и вполне отчетливые знания в нем накапливались, наслаивались и становились все более понятными. Наконец однажды Извеков вдруг осознал, что мог бы теперь быть совсем неплохим терапевтом и даже что-то понимает в тактике хирургических операций, причем изрядно сложных, например
