Лотар отпрянул от сверкающего меча цахора, чувствуя, что его дыхание сбито, а пот заливает глаза, словно он махал мечом целый день. К счастью, и цахор чувствовал себя не намного лучше. Конечно, не видя его лица, ничего нельзя было понять, но Капюшон не преследовал Лотара. Он ждал, когда Лотар попытается отрастить второе крыло, готовясь атаковать. В отчаянии Лотар оглянулся на Рубоса, который стоял на баке, стиснув свой огромный меч.
– Рубос, мне нужно две минуты, не больше, – попросил Лотар.
Мирамец кивнул. Сухмет вдруг поднял голову, глаза старого восточника стали нечеловеческими, растаяли, словно их не было вовсе, а потом они загорелись, как мерцающие угли, и от них отделилось неопределенное облако темно-красной субстанции, которая вошла в спину Рубоса. И мирамец преобразился.
Взгляд его стал спокойным, как у кошки, сидящей на высоком заборе, поступь сделалась такой мягкой, что, будь на палубе пыль, возможно, на ней не осталось бы следов, а руки расслабились, словно водоросли в слабом течении реки. Но от его новой поступи и взгляда, от мягких движений мечом, которыми мирамец разогревал кисть, отшатнулся даже цахор. Он отступил за мачту и встал уже не так прямо, как держался с Лотаром. Капюшон понимал, что теперь бой будет маневренным и без подвижности его не выдержать.
Лотар не стал терять время, а в бешеном темпе, словно за ним гнались все бесы преисподней, принялся отращивать правое крыло, стиснув зубы от боли. Он успел сделать лишь самое необходимое, когда Сухмет вдруг резко вскрикнул от боли. До сих пор Желтоголовый слышал только звон мечей и тяжелое дыхание дерущихся.
Этот крик свидетельствовал, что магия старого восточника связала тела Сухмета и Рубоса, и боль, которую испытывал раненый мирамец, передалась старику. С такими приемами Лотар еще не сталкивался, он полагал, что это плохо, но Сухмет, по-видимому, считал это наилучшим выходом.
Лотар оглянулся. Рубос клонился к палубе, как подрубленное дерево, левой рукой зажимая очень скверную рану на животе. Если бы он не зажимал брюшину окровавленной ладонью, вероятно, на палубу выпали бы кишки мирамца.
Лотар застонал. Он набрал в грудь побольше воздуха, подождал, пока Рубос совсем присядет, чтобы ему не досталось больше цахора, и закричал. Это был ведьмин крик – заклинание, ошеломляющее любого противника, сконцентрированное на таком глубинном уровне сознания, на такой древней, первобытной и жестокой энергии, что Лотар, даже выучив этот прием, старался никогда о нем не думать. И он подействовал.
Цахор побледнел, отвалился назад, закрыв лицо руками и опираясь спиной о стенку кормовой надстройки. Его меч, уже занесенный над присевшим Рубосом, упал на палубу. Он не мог пошевелиться несколько долгих мгновений. Любого другого этот крик, вероятно, убил бы на месте, от неподготовленного человека остались бы только пыль да сухие кости, но цахору хватило и десяти секунд, чтобы прийти в себя, подобрать меч и снова приготовиться к бою…
Но этих десяти секунд хватило и Лотару: он сумел прицепить истекающего кровью Рубоса к полетной перевязи, заставил сделать то же Сухмета с другой стороны, отрастил ноги на добрые четыре дюйма, чтобы люди не волочились по доскам палубы, и побежал, как перекормленный гусь, раскачиваясь от тяжести висевших на нем людей. У носовой оконечности корабля он развернул крылья во всю длину. Они еще были неравными – правое уступало в силе и площади левому, выращенному раньше, – но уже ловили воздух.
Вдруг Лотар почувствовал, что может и не взлететь, а свалиться в кипящую, темную от гнева Дваи и Саи воду за бортом. Но останавливаться было уже нельзя, сзади наступал цахор… Он напрягся до звона в ушах, подпрыгнул вверх и вперед, взмахнул…
Крылья едва удержали его в воздухе. Сначала он все-таки завалился вниз, ноги бессильно висящего Рубоса даже опустились в воду по щиколотку… Но в падении крылья зачерпнули тот ветер, которого им не хватало, обрели силу, Лотар взмахнул ими уже не судорожно, а уверенно и свободно, потом еще раз… Ноги Рубоса все еще оставались в воде, они отбрасывали назад пенистый след, но Лотар чувствовал, что теперь может удерживать Сухмета и мирамца на себе, на своих крыльях. Он поднял голову, примерился, подобрал взмах под порыв ветра и поднялся вверх сразу на две сажени. Они взмыли в воздух и пока оставались в безопасности.
– Сейчас, господин мой, – проговорил болтающийся у него на животе Сухмет.
Ловко, словно умелая нянька, он снял с Рубоса тяжелую, ржавую от крови кольчугу и бросил ее вниз. Она блеснула в клонящемся к западу солнце, как лоскут рыбьей кожи, с которой не слетела чешуя. Потом одним движением свободных рук старик снял с Рубоса все его бестолковые перевязи. Под ними оказалась только легкая полотняная рубашка. Сухмет легко разорвал ее, закрутил каким-то особенным образом, и ткань плотно легла на рану. Крови сразу стало меньше.
Лотар еще немного подрастил крылья, укоротил ноги, чтобы их не бросало встречным воздухом, как костыли паралитика, вырастил на них боковые крылышки и сделал круг около «Спирадона».
Корабль погибал. Его мотало из стороны в сторону, как дуршлаг, в котором ретивая хозяйка собиралась вымыть липкий от засохшего сока изюм. Мачты его колыхались, словно не сидели в гнездах и не были расчалены вантами, а росли, как трава на рыхлом песке. Неубранные паруса болтались с борта на борт, громко хлопая, от стакселя остались одни лоскуты.
В воде около корабля кружили Двая и Сая. Они громко смеялись, их нечеловеческий хохот долетал даже до Лотара, преодолевая штормовые волны, которые разбивались о борта «Спирадона». Но Лотара интересовали не они, а цахор, оставшийся на палубе.
Вдруг Сухмет воскликнул:
– Вот это боец!
В самом деле, цахор не сдался, он продолжал бороться. Пока Лотар взлетал, Кожаный Капюшон расстелил в центре палубы один из запасных парусов, а потом стал бодро, как на тренировке, переносить своих бесчувственных товарищей из каюты на этот кусок ткани.
