Но он ответил.
Отец был с ней несколько лет. Сейчас он говорит, что мать – единственная женщина, с которой он был так долго. Я знаю это, как и то, что он просто не в состоянии находиться с одним человеком в течение длительного времени. А что, если и я не смогу? Ведь дар зовет, требует все новых и новых побед. Только зачем? В чем смысл?
У отца было полно внебрачных детей – так много, что он давно перестал считать. Среди них были девочки, но дар унаследовала только я. Парни такой дар могли перенять только от своих матерей, а женщин мой отец выбирал самых обычных. Как моя мама. Им нечего было передать своим детям, кроме красоты, силы и благородства. Отец всегда находил именно таких спутниц.
Однажды он признался мне, что сразу чувствует ту женщину, которая станет матерью его ребенка. Это могло бы показаться жестоким, ведь ни с кем из них он не собирался связывать свою судьбу; но надо было знать моего отца, чтобы понимать его душу.
Не существовало более светлого и чистого человека. Он ни на кого и никогда не злился и не обижался. Он будто излучал радость, рядом с ним люди чувствовали уверенность в том, что все будет хорошо.
Как он договаривается со своей совестью, зная, что калечит чужие жизни?
И как поступать мне?
Я вспомнила глаза Алексея Львовича, его взгляд, послушный и затравленный, как у больной собаки, и почувствовала себя чудовищем.
Мать молча ждала, когда я доем.
– Может, сметаны положить? – потеплевшим голосом спросила она. – А то остыло все.
– Можно, я больше не буду? – робко спросила я.
Помню, как в детстве она часами не выпускала меня из-за стола в надежде, что я доем обед, а я сидела, уткнувшись взглядом в тарелку, и упорно отказывалась от супа.
– Можно, горе ты мое, не ешь, – сжалилась мать, убирая тарелку.
Меня затопила волна нежности. Я смотрела на эту немолодую, но все еще красивую одинокую женщину и мысленно молила ее о прощении.
– Как тебе в университете? Как ребята? – заговорила мать, сметая ладонью крошки со стола.
– Нормально. Даже парни есть. Я как-то не ожидала, – неопределенно ответила я.
Мать встревожилась:
– И что?
– Ничего. Мам, может, нам новый дом купить? Ну, побольше, чем этот? Деньги есть.
– Вот захочешь жить одна, тогда и покупай. А я здесь останусь, – устало отмахнулась родительница.
Мне стало грустно. Вот и мать чувствует, что пришло время расстаться.
Я еще немного посидела в гостиной, уставившись в телевизор. Было невероятно скучно, но хотелось немного побыть с мамой. Постепенно усталость взяла верх над дочерними чувствами, и я встала, чтобы пойти к себе.
Мать проводила меня беспокойным взглядом и спросила:
– Что у тебя завтра?
– Как обычно, семинары, лекции. Ничего особенного.
– Будь осторожна, – изменившимся голосом попросила она.
Материнский инстинкт, как обычно, нашептывал моей родительнице всякие страшилки. Если бы я знала тогда, что женская интуиция – вовсе не сказочка для малышей, то не выходила бы из дома весь следующий день.
Я пожелала маме спокойной ночи и поднялась к себе в комнату. В ней за время моего отсутствия ничего не изменилось; деревянная кровать, аккуратно заправленная шерстяным покрывалом, туалетный столик, кресло, в котором можно уютно расположиться, нанося макияж, и небольшой письменный стол со стулом – все было на своих местах.
Я с наслаждением сбросила одежду в корзину для грязного белья, приняла душ и юркнула под одеяло.
Сон пришел почти сразу, но облегченья не принес. Воспаленное сознание не могло расстаться с событиями сегодняшнего дня.
Мне снился Он. Роберт Стронг опять смотрел на меня строго, с каким-то странным вызовом. Он разговаривал со мной, на этот раз по-английски. Я понимала только половину. Кажется, он меня ругал. Выражений этот мерзавец не выбирал, но осуждать его почему-то вовсе не хотелось. Я будто сама чувствовала свою вину, хотя и не понимала толком за что.
Мне снился Руднев. Он беседовал с кем-то, стоя спиной ко мне, и его плечи в идеально сшитом костюме почему-то показались мне трогательно беззащитными. Наконец Алексей Львович закончил разговаривать и повернулся ко мне. Я надеялась различить во мраке его влюбленный взгляд и неумелую, горькую улыбку – редкую гостью на его губах. Я ожидала увидеть лучистые глаза своего знакомого – но вместо лица у Руднева была пустота, зияющая, звенящая, зловещая. Фигура моего влиятельного друга растаяла в ночном мраке, откуда донесся лишь голос – Мила! Я хочу поговорить с тобой!
– Да, Алексей Львович, я вас слушаю!
Выслушать его – это все, что я могла для него сделать. Мне хотелось помочь ему – человеку, который поддерживал меня и заботился обо мне, хотя я, в сущности, никем ему не была.
Мне было неясно, откуда исходит звук. Внезапно к нему присоединились другие.
– Классная девица, – одобрительно заметил высокий мужской голос с сильным иностранным акцентом.
– Подвести бы ее домой – она на машине, интересно? – деловито осведомился кто-то еще.
На минуту все стихло, и вдруг знакомый до боли баритон твердо сказал:
– Ее надо спасать, а не провожать до дома. Она сама все равно не справится.
«Стронг! Опять эта навязчивая идея моего спасения!» Я развернулась и попыталась хоть что-то ответить англичанину. Вместо «меня не надо спасать» можно было сказать: «Меня невозможно спасти».
Мне так захотелось хоть раз в жизни открыться перед кем-то, что я стала искать Роберта. Он прятался в чаще внезапно возникшего леса – я чувствовала его взгляд, но сам англичанин не спешил подходить, ожидая меня в темноте. Я подошла к высокой сосне, которую видела накануне, провела рукой по стволу, шершавому, как наждак, и внезапно нащупала чьи-то холодные пальцы. Предчувствие неизбежной, чудовищной, непоправимой беды овладело моим сердцем и лишило дара речи. Я потянула к себе безжизненную кисть и поняла, что она принадлежит Алексею Львовичу. Мой друг медленно сползал вниз, судорожно цепляясь за коричневый ствол. Из его горла фонтаном хлестала кровь, из груди вырывался ужасающий хрип. Он, кажется, все еще произносил:
– Мила, мне очень надо с тобой поговорить.
Я обхватила его, стараясь не дать упасть, но тело неумолимо стремилось вниз. Наконец, оказавшись на земле, усыпанной сосновыми иглами и шишками, Руднев посмотрел на меня. Жалкая, искаженная гримасой боли, его улыбка была адресована единственному человеку в его жизни, которого он мог любить. Даже теперь, во сне, я была благодарна ему за это чувство.
– Ему уже не помочь, – тихо сказал знакомый голос.
