Философия бунта

способностью отрицания, полагания «ничто», высвобождения субъекта из-под власти образов, навязываемых данной реальностью как неистинной, уничтожения господствующей необходимости как отжившей.

Ориентация субъекта исторического процесса на преодоление этой необходимости, выявление ее относительности и изменчивости, несостоятельности возможных претензий на вневременную значимость составляет, вообще говоря, внутреннюю потребность свободного воображения. Объект воображения не может мыслиться иначе как реально (материально) несуществующий.

Но будучи рассматриваемо как единственно способное вырвать протестующего индивида из сетей детерминизма «данного» мира, «наличной» социальной реальности и открыть пред ним «врата свободы», т. е. подвергаясь абсолютизации, воображение превращается у леворадикалов в орудие «освобождения» индивида от детерминизма вообще, от подчинения его всяким законам, всякой необходимости. Оставляя индивида наедине с воображаемым, «очищенным от бытия» миром, т. е. наедине с самим собой, они бросают его на произвол судьбы и заставляют искать путь в реальный мир людей также с помощью произвола. Но произвол есть не более чем мнимая свобода, т. е. слепота. «Произвольное действие вообще – будь то в реальной жизни или только в плане воображения, в плане фантазии – никогда и ни на одно мгновение не может выпрыгнуть за рамки объективной детерминации. Беда произвола, мнящего себя свободой, заключается в том, что он всегда и везде есть абсолютный раб ближайших, внешних, мелких обстоятельств и силы их давления на психику» [142]. «Абсолютная» свобода воображения оборачивается полной несвободой индивида, как только он ступает на грешную землю, т. е. как только «чистое», ирреализующее воображение заявляет свои претензии на практическую ценность.

Дело в том, что свобода (в том числе и свобода воображения) всегда есть результат диалектического взаимодействия необходимости, творящей человека (вернее, «сотворившей» его таким, каков он есть), и необходимости, творимой человеком, как субъектом исторического процесса из материала наличного, исторически сложившегося предметного мира. Свободное воображение, таким образом, оставаясь отрицающим, должно быть одновременно и утверждающим (детерминирующим), и в этой противоречивости своих функций схватывающим и фиксирующим переход «старого», реально существующего мира в «новый», становящийся мир.

Строго говоря, воображение вообще не может быть «абсолютно свободным» уже по той причине, что оно не является чем-то внешним по отношению к познавательному процессу [И в чувственном познании и в мышлении воображение при всей его специфичности не выступает в качестве особого, сугубо самостоятельного фактора: функции и закономерности фантазии определяются в конечном счете общими функциями и закономерностями познавательной деятельности.]. Объект воображения, будучи положен как реально (материально) несуществующий, тем не менее никогда не утрачивает полностью своих связей с реальным миром, не выпадает всецело из действия его закономерностей. При ирреальности структуры воображаемого его элементы по преимуществу суть более или менее адекватные реальным объектам образы. Воображение неотделимо от субъекта воображения, от воображающего, каковым является вполне реальный индивид, обитающий не на небесах, а в реально существующем мире и связанный с ним тысячами нитей, а следовательно, постоянно детерминируемый в своей деятельности (в том числе и познавательной) этим миром. Выступая по отношению к реальному миру как отрицающее, воображение оказывается позитивным по отношению к деятельности самого сознания. Отрицая господствующую в реальном мире необходимость, воображение в то же самое время конструирует «иную» необходимость, «иные» законы – законы и необходимость создаваемой им структуры [Кентавр ирреален, он противоречит известным нам законам животного мира, но при этом он создает и воплощает «закон кентавра»: желая воспроизвести последнего, мы должны синтезировать, и притом определенным образом, реально существующие объекты – человека и быка.]. Однако подобная функция воображения, делая его свободным «для себя», не делает его свободным по отношению к реальному миру. Закономерности, согласно которым конструируется воображаемое, должны соответствовать [Степень этого соответствия может быть неодинаковой в различных сферах человеческой деятельности.] объективным законам, объективной необходимости, пробивающим себе дорогу в реальном мире и связанным с внутренней логикой исторического процесса. В противном случае воображение никогда не получит доступа в сферу практического разума и будет оставаться утопическим.

Такого рода соответствие может быть достигнуто лишь при условии направленности воображения на реальный объект, подчинения его определенной цели, и притом не произвольной, а вытекающей из объективной логики развития. В силу этого свобода воображения, как и свобода деятельности вообще, неотделима от цели этой деятельности. В эстетическом воображении, особенно отчетливо в искусстве, эта цель обретает форму «идеала», т. е. «красоты» или «гармонии».

Необходимо отметить, что «идеал» или «красота» определяет целеполагание не только в искусстве, но и в других сферах человеческой деятельности [Напомним высказывание К. Маркса: «Животное формирует материю только сообразно мерке и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек умеет производить по меркам любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету соответствующую мерку; в силу этого человек формирует материю также и по законам красоты» [143]], в том числе и в социально-политическом творчестве, только «красота» выступает здесь как социально-политический идеал, как идеал совершенных человеческих отношений и регулирующей их системы общественных институтов.

Вопрос о социально-политическом идеале и способах его реализации оказывается, однако, одним из самых «неудобных» для леворадикального теоретика, стоящего на позициях «негативной диалектики». В принципе он, как и всякий утопист, совсем не против социальных идеалов, но он решительно против того, чтобы строить проекты их осуществления в соответствии с реальным движением существующего общества и связывать этот процесс с динамикой конкретных социальных сил и решением конкретных политических задач. На какой реальный проект осуществления идеала, восклицает леворадикальный теоретик, может ориентироваться воображение, если все такие проекты оказались интегрированными в систему «репрессивных ценностей» существующего общества; если чувственность не может быть свободной, восприимчивой ко всему, что лежит за пределами репрессии; если сам социально-политический язык, оформляющий и проект, и идеал, стал ложным языком? Нынешняя ситуация, замечает Маркузе, «делает абстрактными, академическими, нереальными все попытки оценить и даже рассмотреть перспективы рациональных изменений в царстве корпоративного капитализма. Поиски определенных исторических сил революционного изменения в развитых капиталистических странах поистине бессмысленны» [144]. В этих условиях, согласно Маркузе, если воображение вообще способно предложить какую-то позитивную альтернативу разрушаемой необходимости, то лишь в духе абстрактных этических конструкций или утопических грез, связанных с существующей действительностью только тем, что они являют ее полную противоположность.

В основе подобного рода подхода лежит типичный для экстремиста принцип «или-или»: или выявление конкретной альтернативы существующей необходимости, или (если первое невозможно) отказ от каких бы то ни было попыток разглядеть контуры грядущего общества и предоставление воображению полной свободы.

Конкретная социалистическая альтернатива не может быть «найдена» за пределами живой политической практики, структура нового общества не может быть просто