невероятного по силе текста.
Казалось, до этого мига он был без царя в голове, теперь же кающийся царь по имени Давид, вымаливающий у Господа прощение, ощущался вторым «я» в душе Цигеля.
В каменном мешке легко слиться с любым существом – будь то царь или даже – Бог.
И в то же время в этой слитности он, как никогда раньше, ощущал отъединенную, полную самой собой свою личность, ту, подобную твердой косточке собственную сущность, которую у него никто и никогда не сможет отнять. Эта наполнение самим собой могло возникнуть только в неволе, в каменном мешке. Это было новое, впервые в его жизни пришедшее и ощущаемое чувство, и неясно было, откуда оно явилось – от чтения ли «Псалмов» и удивления тем, как ясно и исчерпывающе его знание иврита, о котором он раньше не подозревал. Или от самой его пытающейся проснуться души, и этим напряженно не разрешающимся желанием приносящей боль в груди.
Нет, он отчаянно сопротивлялся душе, склоняющейся к вере. Он не хотел походить на уголовников – грабителей и убийц – возвращающихся в тюрьме к вере, носящих ермолки и отращивающих бороды.
А что? Он разве не ограбил самого себя, страну, которая дала ему приют и заработок? Разве он не косвенный убийца? Ведь все, им сделанное, не походило на вегетарианские игры.
Но что-то в этом быстром обращении к вере было от корысти, фальшивой игры с собственной душой, еще более отдаляя ее от абсолютного искреннего раскаяния, которое одно могло спасти его распадающуюся сущность.
Снилось: ведут его долгим, нескончаемым – в восемнадцать лет времени – тоннелем. Казалось бы, он жив, но такую пытку медленного движения к свету в конце тоннеля невозможно выдержать. Он терял сознание и, приходя в себя, ударялся о стены, неровные, с неожиданными выступами. Он был весь в ссадинах, спотыкался, падал, но неумолимые руки или клешни невидимых ведущих не давали ему ни на миг остановиться.
Он уже во сне понимал, что все это ему снится, но не мог выпутаться из липкой паутины сна.
Внезапно понял, что, подобно пытке дыбой, распятием, электрошоком, водой и огнем, есть пытка движением.
Он просыпался, попадая в новый сон, пропадая в нем, ожидая, как спасения, ржавого звука открывающейся двери, но она была недвижна, как нарисованная Микеланджело дверь, за которой Цигель был погребен заживо.
Но бывало, шла полоса снов неким иным, пленяющим легкостью дыхания и раскованности, миром.
Быть может, в этой длящейся недвижности, в этой особой материи, вырабатываемой существованием в каменном мешке, и открывается особым светом и приятием иной мир, который не просто кажется действительным, а намного реальней окружающей действительности? Надо лишь освободить его от пелен нашей слепоты и неколебимой уверенности в том, что мы знаем истину.
Цигель все чаще ловил себя на том, что рассуждает в стиле Ормана, который раньше, на свободе, раздражал его излишней самоуверенностью.
Здесь же, в каменной ловушке, ему это ужасно не хватало.
ОРМАН
Мерзкое гнездо за стеной
Орман почти сразу заметил исчезновение Цигеля.
– Куда делся ваш муженек, – стараясь быть ненавязчивым, осторожно спросил он жену Цигеля Дину.
– Уехал в длительную командировку в Америку, – ответила Дина, но Орман заметил, как она отводит взгляд и голос ее немного дрожит.
Через три месяца, услышав сообщение по радио и прочитав в газете «Едиот Ахронот» – «Последние известия» – обширную статью о пойманной «важной птице», резиденте советской, а затем русской разведки Цигеле по кличке «Крошка Цахес», ушам и глазам своим не поверил.
Выходило, что буквально рядом проживал человек, который уже в Израиле, с 1977 года, восемнадцать лет занимался шпионажем в пользу КГБ, то есть, только подумать, имел прямой канал с теми, которых Орман считал отбросами человечества. Более того, был пастырем шпионского стада. Шутка ли, резидент.
Несомненно, именно Цигель передавал туда все его, Ормана, статьи, размышления и то, что их особенно интересовало: откуда он знает так подробно о подземных городах. Их ограниченный мозг не мог просто себе представить, что человек может все это увидеть в воображении, и потом сам искренне удивиться, насколько это похоже на реальность.
Получалось, что на расстоянии считанных шагов, на два этажа выше, по сути, впритык, за стеной, эти мерзавцы свили гнездо. Это не давало покоя Орману по ночам. Так опростоволоситься, ничего не замечать. Неужели и Берг не знал? Да, что за глупость: откуда он мог знать?
Они встретились по просьбе Ормана.
– Меня трижды вызывали в Службу безопасности, высказывали подозрения. Но что я мог знать, – сказал Берг. – Я, конечно, чувствовал, как он пытается выведать, чем я занимаюсь. Я изворачивался, как мог. Он давно унюхал, что я програмист, а не простой жестянщик, но не было у него достаточно улик, пока при третьем вызове в Службу безопасности сказали мне, что следует раскрыть ему, – и даже внезапно, – чтобы увидеть реакцию, – мои занятия компьютером, якобы для изучения кодов Торы. Вы же знаете, насколько нам, хасидам Брацлава, запрещено лгать перед лицом Святого, благословенно имя Его, но я все же, скрепя сердце, пошел на это.
– И как он это принял?
– Упал в обморок. Еле его привел в сознание. Такие дела.
– Я ведь ничего этого не знал.
– Думаете, если бы знали, смогли бы его разоблачить?
– А что это у вас были за секреты насчет беспилотных летательных аппаратов?
– Он слишком поздно догадался, что я занимаюсь программами для таких летательных приборов. Можете себе представить, какой лакомый кусок он упустил, а кусок-то был под самым его носом.
– Я только думаю, с каким опасным человеком мы были рядом. Он же мог по их указанию ликвидировать каждого из нас обычным для КГБ способом: отравить радиоактивным, я знаю, полонием, что ли?
– Не думаю, – мягко сказал Берг, – что он был способен на убийство. Вы знаете, его бабка, младшая сестра моего покойного, благословенной памяти, отца живет у нас. Цигель ее очень боялся, все обхаживал. Да и в обморок падал не от хорошей жизни. Несколько раз порывался покончить собой. Что сказать, трагическая фигура. И знаете, все же думаю, дали ему слишком большой срок.
– Восемнадцать лет. Сойти с ума.
– А он и сходит. И ничем помочь ему нельзя. Вы что, думаете, я зря брал его в синагогу, заставлял молиться? И пусть вам это не кажется преувеличением. В той ситуации, между теснин, только молитва спасет его. Я собираюсь передать ему несколько священных книг. Он же великолепно читает на иврите. Времени у него – целая жизнь. Бывало, что такие заблудшие души становились праведниками. Если только душа его не будет сломлена. Знаете, я тоже чувствую на себе вину. Я ведь мог вовремя раскрыть все, что таилось в его душе, и не было у него с кем поделиться. Я мог спасти его, и не сделал этого. Ведь он же мне довольно
