Стояла зима в Иудее.
И почти тут же они ворвались в музыку, многоголосие, суету Конгресса, ощущаемую полной противоположностью тишине Иудейских гор.
Жить суетно и даже бессмысленно, если в каждую минуту не задумываешься о вечности.
Но благодаря бестолковости тех или иных событий закрепляется память прошлых лет. Это были дни праздника Хануки. Дочь Ормана, смеясь, рассказывала о школьном представлении. Подружка ее упала между настилов сцены, Иуда Маккавей чуть не поджег собственную бороду ханукальной свечой, а кто-то давился жвачкой, и не мог толком произнести текст. Давно Орман так не смеялся, вспоминая школьную постановку о декабристах. Актеры давились хлебом, и незабвенная учительница Вера Николаевна, взявши на себя труд суфлера, шипела из-за сцены: «Перестаньте жрать». Один из актеров с одной репликой «Кушать подано» вышел раньше, чем надо и тем спутал весь ход классической пьесы.
Скука речей на Конгрессе сводила скулы.
Орман нашептывал Клайну на ухо школьный анекдот: ученик Рабинович уснул на уроке. Учитель говорит его соседу Абрамовичу «Разбуди его». «Вы его усыпили, – говорит Абрамович, – вы его и будите».
В СССР свирепствовал Андропов.
Анекдоты по этому поводу сыпались как из рога изобилия. Их острота измерялась краткостью:
«Всех, кто голосовал за товарища Андропова, просим опустить руки и отойти от стенки».
«В СССР решили половой вопрос: к власти пришли органы».
«Андропов получил Нобелевскую премию по физике: доказал, что стук опережает звук».
«Москва теперь – Чека-го».
Железный занавес не просто был опущен, но и замкнут на все замки.
Особенно тяжко было отказникам.
Пели всем залом «Отпусти народ мой» – «Let my people go!»
Но из уха в ухо передавался анекдот:
«Конкурс отказников. Первое место заняла песня «Лучше нету того свету…». Второе место – «Дан отказ ему на Запад». Третье – литературный монолог «Жизнь дается нам один раз, и прожить ее надо там…»
Начался концерт.
Орман вспоминал эйфорию первых дней в Израиле, когда умилялся танцам босоногих девушек и юношей кибуца, не задумываясь над тем, что эта умилительная упрощенность шла от дурно понятого социализма, равенства, от которого Орман сбежал.
Не замечалась провинциальность, протекционизм, кумовство, шапкозакидательство, нежелание в массе знать европейскую культуру, хотя в университетах преподавали эту культуру отменные специалисты.
И все же одно волновало и волнует по сей день, до кома в горле и слез на глазах – исполнение гимна Израиля «Атиква».
Перед глазами поющего Ормана стояли кадры короткометражки. На этой же сцене сидит весь израильский филармонический оркестр. А в пустом зале один слушатель – великий пианист Артур Рубинштейн.
– Что вам сыграть, маэстро?
– Атикву.
Стоит по стойке смирно великий музыкант, сыгравший за свою долгую жизнь почти всю мировую классику, и слезы катятся из его глаз.
Оркестровый окоем юга
Февраль восемьдесят четвертого казался апрелем. Над берегом стлался солнечный туман, смешанный с брызгами накатывающих на песок волн. Тонкое, как кисея, облако стыло в воздухе. Искупавшись, Орман поднимался по лестнице – из ослепительного морского простора в темень парка. Среди дня рисовался тоненький серпик луны, уже показывались цветы на кустах и деревьях, фиолетовые и красные, – на фоне темно-зеленых, почти синих сосен. Старый Яффо был забит толпами туристов. Веера пальм разворачивались на ветру. Военные вертолеты летели ниже холма вдоль побережья.
Орман присаживался за столик в кафе на площади Древностей, пил кофе и записывал все, пришедшее на ум за последние часы, несмотря на солнечную сонливость и расслабленность.
Туристы кучами выбрасывались из автобусов и всасывались д»артаньянскими переулками, горбатыми, арочными, оплетающими Холм Древностей – узел человеческого бытия, длящегося здесь более четырех тысяч лет. Голоса, казалось, возникали у уха, хотя доносились издалека. Забытый кораблями порт под горой выглядел, как задний двор Яффо. Сверху видны были слепые стены домов и монастыря, балконы с бельем, строительный мусор. Баркасы покачивались у стен мола. Прямо с бортов рыбаки продавали свежий улов.
Францисканский монастырь, на месте которого, согласно легенде, Наполеон посетил чумной госпиталь, как в стихах Заболоцкого – «с морем был в одном ключе». Так возникает чудо смыкания человеческой жизни и пространства – и монастырь с колокольней, сферический купол которой виделся поздним повтором низких беленых мечетей, наподобие замка замыкал пространство с Тель-Авивом – дугу залива.
Солнце уже закатилось, но малиновым пламенем горели окна какого-то высотного серого с почти растворяющимся силуэтом здания в центре Тель-Авива – этаким пылающим золотом и киноварью несгораемым кустом в пространстве.
В «Открытой галерее» шел марафон художников.
В нижнем окошке галереи – на свету – полулежала голышом полная, во фламандском стиле, девица. Лишь волосы ее были повязаны лентой.
Брюшка чаек как белые шарики на темных крыльях возносились по кривой воздушным потоком из-за колокольни францисканского монастыря.
Оркестровый окоем юга лихорадил нежностью своего пианиссимо, трагическим ландшафтом своего стаккато.
Сирены пианизма сидели на колоннах его метафизической архитектуры, протягивающейся жемчугом развалин вдоль берегов Средиземноморья, через Малую Азию, Афины, Рим и далее, до геркулесовых столбов Гибралтара. Вот с чем повязана была земля Обетованная, которую усиленно пытались втиснуть в контекст Леванта.
Восточный берег этих вод протягивался прямым продолжением средиземного подбрюшья Европы. В конце концов, к Азии его причислил какой-то географ, но у Бога и культуры свои духовные границы материков и чаще всего они не совпадают с высокомерной категоричностью географов и путешественников.
Насколько далеко и несводимо разведены такие два понятия, как – «азийские пространства» и «азиатчина».
Орман спустился к кромке вод. В абсолютной тишине отчетливо слышны были звуки музыки Сен-Санса, исполняемой оркестром на открытой эстраде Холма Древности.
И вновь пришла на память строка из Мандельштама:
«Но музыка от бездны не спасет…»
ЦИГЕЛЬ. 1986-1990
Дело Вануну
Летом 1986 Израиль сотрясает дело шпиона Мордехая Вануну, работавшего на ядерном реакторе в Димоне.
