Цигель жадно отыскивает все сообщения о Вануну, читает их, сравнивая детали его жизни со своей собственной, и даже как-то осторожно в чем-то его осуждая. Начало укладывается в схему Цигеля. Если сыновья великих цадиков рвут с иудаизмом, клянут его и даже переходят в христианство, о чем умалчивают хроники жизни этих цадиков, а родственничек Берг, как может, изворачивается, занимаясь казуистикой, что же говорить о сыновьях обычных религиозных евреев, да еще эмигрировавших из Марокко. Ведь Мордехай, которого звали просто Моти, возненавидел религиозную школу, в которой учил Тору и Талмуд. Он порвал связь с родителями. Вот его слова, написанные черным по белому: «Именно потому, что они религиозные, я стал не просто атеистом, а возненавидел религию. Я восстал против Бога и сказал: нет Бога, нет ничего».
В отличие от него, думал Цигель, меня вербовали, и я, по слабости характера и любви к деньгам, сдался. Вануну же вообще никто не принуждал шпионить. Он все это сделал по собственному желанию и весьма кустарно. Не было у него усовершенствованного фотоаппарата с микрофильмами, а обычная камера.
Анализируя дело Вануну и нередко думая, как бы он вел слежку за самим собой, Цигель приходил к выводу, что сотрудники службы безопасности Израиля работают небрежно, спустя рукава. Об этом он мог судить по беседам, которые время от времени проводились с работниками военной базы, где Цигель работал. Небрежность службы безопасности, с одной стороны, и кустарность шпиона-любителя Вануну, с другой, привели к упущению контрразведки.
Это давало уверенность, что до него, Цигеля, не доберутся.
Надо же, с какой легкостью Вануну был взят на работу в самый секретный объект Израиля. Уже после того, как за ним следили, узнав, что он стал крайне левым, вошел в коммунистический кружок и даже в интервью студенческой газете оговорился о необходимости создать с арабскими студентами «подполье» для разрешения конфликта двух народов, слежка велась сквозь пальцы. Он без труда пронес в рюкзаке обычный небольшой фотоаппарат. Держал его среди вещей в своем рабочем шкафчике, таком же, как у Цигеля. Брал в карман рабочей одежды, и в ночные смены снимал все, что мог, а затем также запросто вынес две не проявленные пленки по тридцать шесть кадров. На суде он сказал, что делал все это, ибо пережил сильный душевный кризис после Ливанской войны и решил вообще покинуть Израиль, тем более что из ядерного реактора его уволили. И даже в этом служба безопасности проявила небрежность и не сумела приостановить его выезд, хотя это было простым и обычным делом. Получил он расчет за девять лет работы и улетел в Бангкок, а затем в Сидней, не забыв прихватить с собой пленки и, в общем-то, не зная, как ими распорядиться.
Тут начинается истинно детективная история.
Все бомжи Сиднея, к которым присоединился и Вануну, табунились вокруг англиканского пастора церкви Сент-Джордж Джона Мэкнайта. Он вел душеспасительные беседы с новым членом паствы и в августе 1986 крестил Вануну. В это же время случайно Вануну натолкнулся еще на одного бомжа, который красил забор церкви, колумбийца Оскара Эдмондо Гореро, выдававшего себя за журналиста и писателя и давшего приют Вануну. «Ты не знаешь, какое сокровище в твоих руках», – взвился Гореро, услышав рассказ Вануну, – дело пахнет большими деньгами».
«Вануну отлично знал возможности израильской разведки, которая достанет его в любой точке земли, и все же соблазнился возможностью большого заработка», – прочел Цигель, почувствовал укол в сердце, похолодел, отбросил газету, словно это был скорпион, впившийся ему в руку. Не мог найти себе места, постучался к Орману, чтобы с ним обсудить дело Вануну. Тот был непреклонен: предатель, изменник своего вечно преследуемого народа, и ясно почему. Оказывается, Цигель пропустил телевизионную передачу о Вануну, примерно, через два месяца спустя после его ареста, в которой, кстати, без разрешения автора цитировались фрагменты из его дневника. В нем он писал о своей любви к абстрактному мышлению, цитируя Канта, Декарта и, главное, Ницше.
Последний, по мнению Ормана, обретающегося среди этих философов, как у себя дома, отравил душу Вануну, который сам признался, что сделал своим девизом слова Ницше «Бог умер!»
Все это абсолютно не интересовало Цигеля, не успокоило, а еще сильнее напрягло его нервы. Он вышел в коридор и прежде, чем вернуться к себе, замер. Мелькнула мысль: приближается отпуск. Можно всей семьей поехать в Америку и там остаться. Попросить убежища. Что за бред? Кому он там нужен? Все, добытое им, известно американцам, и нужно лишь Советам. Рвануть в Европу и оттуда связаться по чрезвычайному телефону, попроситься назад. Да там черт знает, что творится. Высмеют: что, дрожь в коленках? Сиди и не рыпайся. Схватят, выкручивайся сам. Липкий страх, вопреки его желанию, выступил потом по всему телу. Такое он ощутил впервые. Он явно чувствовал, что страх этот гнездится в нижней части затылка, но все же преодолел собственную слабость, вошел в свой салон и снова впился в газету.
«Я люблю Израиль, – говорил Вануну своему новоиспеченному товарищу, стараясь сам себя убедить, что дело не в деньгах, а в идеологических мотивах, – но Израиль создает нейтронные бомбы, и я хочу, чтобы об этом узнал весь мир. Я беру на себя большой риск, но я отдам кровь свою за то, чтобы в следующем поколении еврейские и арабские дети жили в мире».
Короче, снимки они проявили, стали предлагать разным известным газетам. Везде принимали их за ловкачей и мошенников, пока лондонская «Санди Таймс» не отнеслась к этому всерьез. Выдоили из Вануну все, что он знал. Оставалось подписать договор и выплатить ему сто тысяч… сто тысяч!.. фунтов стерлингов. Но «Мосад» не дремал. После долгих поисков засекли Вануну в Лондоне. Использован был старый верный способ. Женщина. Блондиночка по имени Синди. Изголодавшийся по этому делу Вануну, как говорится, клюнул «на живца» и, не слушаясь никаких увещеваний журналистов «Санди Таймс», по ее требованию улетел с ней в Рим к ее «сестре», где и был схвачен.
«Санди Таймс» опубликовал снимки, рисунки и чертежи ядерного реактора в Димоне. По рассказам Вануну, Израиль с момента вступления в действие реактора создал, примерно, сто- двести ядерных боеголовок. Каждая был мощью в атомную бомбу, сброшенную американцами на Нагасаки. Более того, создана также термоядерная и нейтронная бомба.
Что же, дали ему на полную катушку – восемнадцать лет.
Цигель не спал ночами, был на приеме у врача, жаловался на сердечную боль. Сделали ему кардиограмму, разные анализы. Все было в порядке.
Приступы шпионской клептомании
Возвращаясь с поздней смены, не в силах уснуть, он пытался припомнить и как-то оценить всю переданную им информацию, но вспоминал лишь фрагменты. Ну, к примеру, кураторов особенно интересовали данные о родственниках и близких репатриантов, их адреса в Израиле, круг их знакомых, списки людей, которым посылали вещевые посылки, письма, денежные переводы.
Цигель передал сотни таких фамилий.
Сфотографировать списки в Комитете солидарности с евреями СССР было достаточно легко. Это, по мнению Цигеля, вряд ли могли посчитать большим преступлением.
Цигель взвешивал информацию по шкале числа лет отсидки.
Вскочил с постели. Показалось, что неудачно прятал материалы. А ведь там были данные, которые он сам собирал, и тайком ими гордился: частота взлетов и посадок самолетов, недостатки и слабые узлы измерительных приборов, поломки, число приборов, прибывающих на проверку, их номера.
