– Я не говорил насчет экспрессии, – пробормотал я.
Не сводя с меня глаз, Рот продолжал, уверенный в своей правоте:
– Но вы чувствовали, не так ли? В этот момент вы поняли, что овладели их вниманием. Не только вниманием присяжных. Вас внимательно слушали все собравшиеся в зале.
Сам не желая того, Рот показывал ситуацию в совершенно новом для меня ракурсе.
– Актер, выходящий на сцену, заранее учит текст, придуманный кем-то другим. Он проговаривает его многократно, раз за разом – и в каждом спектакле говорит всегда одно и то же. Часто он делает это годами, в одной и той же постановке, каждый вечер играя одну и ту же роль. Но вы сами пишете текст… Пишете или придумываете его прямо на сцене, – испытующе глянув на меня, предположил Рот и начал расхаживать по комнате. – То, что я слышал сегодня, вы написали заранее, так?
Продолжая нервно ходить туда-сюда, он строго посмотрел на меня из-под нахмуренных бровей.
– Кое-что я набросал до выступления.
В улыбке Рота отразилось недоверие. Он думал, что я писал речь на бумаге от начала до конца и выступал как артист, воспроизводя роль по памяти. В буквальном смысле он ошибался, но я решил не рассеивать его иллюзий. Некоторых вещей подзащитному лучше не знать.
– Вы играете роль один раз. И всякий раз повторяете вступительную речь перед новой аудиторией, то есть перед новым судом присяжных.
Рот быстро шагнул обратно к столу, упал в кресло и замер в задумчивой позе, лениво возложив одну руку на спинку и подперев запястьем подбородок. Взгляд Стэнли Рота, будто скучая, блуждал в пространстве возле моего плеча, потом замер.
Рот убрал руку из-под подбородка и, расставив пальцы, сделал неопределенный жест, направленный куда-то вдаль.
– Вы – актер, и вы сами пишете текст для спектакля, который никогда не поставят во второй раз. Но вы всегда играете одну роль, не так ли? – спросил Рот.
В конце каждой фразы его взгляд словно нехотя возвращался ко мне. Глаза оставались почти неподвижными, и зрачок двигался реже, чем рождались слова.
– Это роль поверенного по уголовным делам или, вернее, защитника, который всегда обращается к залу… Точнее, обращается к суду присяжных… Всякий раз вы обращаетесь к двенадцати разным людям. Но всегда – к двенадцати неизвестным вам людям. Вы выступаете перед аудиторией, состоящей из незнакомцев, чтобы убедить их в своей правоте. Как вы этого добиваетесь? У актера есть текст его роли… То есть художественный вымысел, который нужно лишь воспроизвести. Но у вас… У вас есть текст, вами написанный, текст о чем-то вполне реальном, происшедшем на самом деле, и задача не просто дать залу удовольствие от зрелища, но убедить. Задача не просто сорвать аплодисменты за свою игру… Нет, вы желаете добиться от них конкретного действия – добиться решения, от которого будет зависеть, виновен или не виновен в убийстве ваш подзащитный, будет ли жить клиент – тот самый, интересы которого вы представляете. После спектакля актер возвращается домой, удовлетворенный своей игрой. А с чем возвращаетесь вы? Что испытываете? Удовлетворение? Удовольствие? Почему? Вы донесли до аудитории какую-то правду? Или, наоборот, неправду?
Увидев в моих глазах негодование – секундную вспышку, которую я не успел погасить, Рот разошелся по-настоящему. Он выпрыгнул из кресла, вцепился в стол и вперил в меня суровый взгляд.
– Вас разве не беспокоит факт, что с такой замечательной игрой ваш зал отпустит на свободу настоящего убийцу?
– Хотите знать, не будет ли этот факт беспокоить меня, если я заставлю именно этих присяжных дать вам свободу?
– Я знаю, вы мне не верите, – с раздражением парировал Рот. – Хотя мысль о том, что я виновен, упрятана в вас достаточно глубоко. Я невиновен, но это не важно. Не важно для вас. Раньше я не понимал… Вас действительно не интересует, как все произошло. Это не меняет вашего поведения. И не влияет на ваши ощущения. Потому что…
Рот замолчал, и в его глазах появилось знакомое выражение – тот самый цепкий, оценивающий взгляд. Взгляд, многое говоривший о своем хозяине: этот человек считает, что видит твои слабости и знает, как их использовать.
– Важно одно… Есть только одна причина, по которой вы это делаете, одна причина, по которой вы любите свое дело, не так ли? В сущности, вы всегда играете роль. Не в этом ли правда? Вы – актер в самой своей сути, очень хороший актер. И, как всякого хорошего актера, вас опьяняет собственная игра.
– Что, думаете, все вокруг вас – это игра? Полагаете, каждый человек – актер? В моей работе вы не увидели главного, – возразил я, встав с места.
Я устал следить за Ротом. Устал от его ужимок, от манеры раскладывать все в выбранных им понятиях. Стоя у застекленной раздвижной двери, я слушал урчание выезжавших со стоянки машин. Негромко разговаривая, к воротам шли две женщины – вероятно, актрисы, снимавшиеся в эпизодах и возвращающиеся домой после долгого съемочного дня на площадке. От проходившего в километре шоссе доносился монотонный гул. Вокруг были звуки обычной жизни, казавшейся вполне нормальной и не пересекавшейся ни с территорией «Блу зефир», ни с производимыми студией сказками. Обернувшись, я сказал:
– Я не актер. Я не опьянен своей игрой… По крайней мере я на это надеюсь. Я не похож на картонного киногероя, по ходу сюжета роняющего затертые фразы о разумном сомнении или доверии к тому или иному свидетельству. На самом деле я верю в то, что говорю. Это правда. Я не читаю текст и не играю роль. Я отстаиваю доводы в суде. И люблю свое дело за возможность подойти к доказательству как к процессу.
– За возможность доказывать? – переспросил Рот, явно ничего не поняв.
Сложив руки на коленях, он ждал объяснений. Хотя для себя уже все решил и не испытывал к моим словам особого интереса.
– За возможность спорить, – пояснил я, привычно рассекая воздух левой рукой. – В этом и состоит любое разбирательство – не имеет значения, по гражданскому или уголовному делу. Спорить – значит выяснять, что говорит закон и о чем свидетельствуют факты. Полагаете, я забочусь о судьбе обвиняемого? Думаете, меня волнует, что с ним произойдет? Вы правы, почти все действительно совершили то, в чем обвинены. – Шагнув ближе, я зафиксировал взгляд на Стэнли Роте. – Как полагаете, что у меня общего с большинством моих подзащитных? Думаете, я стал адвокатом потому, что верил в популярный демократический лозунг о всеобщем равенстве – не важно, защищаю ли я умнейшего и достойнейшего члена общества или кровавого маньяка, способного на ваших глазах без всяких колебаний убить отца или изнасиловать мать? – Рот склонил голову набок, рассматривая меня под одним углом, затем повернул в другую сторону, изучая кадр в другой перспективе. – Я почти никогда не мучаюсь бессонницей из-за судьбы того или другого клиента. И не лишусь сна, переживая о вашей судьбе. Заботит другое: вдруг я что-то упустил, вдруг позабыл нечто важное, способное повлиять на процесс доказательства всех «за» и «против», – нечто определяющее выигрыш или проигрыш дела. Об этом я беспокоюсь. Не о том, пойдете вы в тюрьму на всю оставшуюся жизнь или встретитесь лицом к лицу с исполнителем смертных приговоров…
Рот сдвинул стул на пару дюймов, переместив его в сторону, откуда на мое лицо падало чуть больше света.
