(Фигуркин посмотрел вверх. Музей находился в бывшем дворце, и потолки его были украшены изображениями античных богов и богинь.)
Найдя последний довод вполне убедительным, Фигуркин прекратил спор, прислушался к объяснениям экскурсовода, и снова они остались наедине: Костя и Лена.
— Взгляните на эту картину, — сказала ему Лена. — Вы знаете, кто этот человек?
— Постойте, постойте, что-то знакомое…
— Это Галилео Галилей. За свои труды, в которых он доказывал, что земля вращается вокруг солнца, этот гениальный ученый был обвинен в ереси и предан суду инквизиции. Он был старым, больным и в минуту слабости публично отрекся от своего учения. И все же мужество ученого одержало победу. И у Галилея хватило смелости сказать: «А все-таки она вертится!»
— Да, да, я понимаю вас, — сказал Костя. — Большое спасибо!
И окружающие с удивлением посмотрели на странного человека, который за что-то поблагодарил растерянную девушку, пожал ей руку и ушел.
Это собрание не отличалось ничем от всех других проходивших в Горназе собраний.
Сидевшая в президиуме Примерова, как обычно, мило улыбалась и совершенно не смотрела на Фигуркина, который, пристроившись в последнем ряду, нервно грыз ногти.
И выступления так походили одно на другое, что звучали как один мотив, исполняемый на разных инструментах.
Так, разучивая песни по радио, говорят: «А сейчас послушайте, как эта мелодия звучит на баяне, а теперь — на флейте…»
Вышла на трибуну Сидорова из отдела общественного питания и зрелищ — и зазвучала скрипка.
Заговорила Сидорова из кондизделий — и послышалась труба.
Выступал заведующий подотделом одеколонов — и забухал барабан.
В общем, все шло как обычно.
— Прошу слова! — выкрикнул, нарушая музыку, Фигуркин. — Я прошу слова!
И, не дожидаясь приглашения, пошел к трибуне.
Далее можно было бы написать так: «И в эту последнюю минуту, перед тем как взойти на трибуну, он вспомнил все: и свое беззаботное детство, и школьных друзей, и первую учительницу, которая говорила…»
Но нет, Фигуркин ничего такого не вспомнил. Может быть, потому, что, направляясь к трибуне, он лихорадочно придумывал первую фразу и, не найдя ее, начал так:
— Товарищи, наш Горназ никому не нужен. Его следует закрыть!
Все дружно ахнули. Мартушкин торопливо раскрыл блокнот.
А когда это бурное собрание окончилось, Зинаида Васильевна попросила Фигуркина зайти к ней в кабинет.
— Ну что ж, Константин Львович, — вы сказали на собрании именно то, что считали нужным. Совесть не позволила вам молчать. Но, я думаю, ваша чуткая совесть не позволит вам так же работать и получать деньги в учреждении, которое не приносит никакой пользы.
— Вы угадали, Зинаида Васильевна. Вот мое заявление об уходе.
— Очень хорошо! Ради нашей старой дружбы я подпишу ваше заявление без лишних бюрократических проволочек. Можете считать себя свободным.
— Спасибо.
— Не стоит. Желаю вам удачи на новой работе, если вы эту работу в Шумиловске сможете найти…
— Вот, Семен Егорыч, — сказал Мартушкин, кладя на стол редактора исписанные страницы. — Всю ночь писал.
— Что писали?
— Фельетон «Нигилист на трибуне».
— Нигилист на трибуне? Любопытно. О чем же это?
— О безответственных выступлениях некоторых безответственных товарищей. Вот что значит звездная болезнь. Поднимали мы Фигуркина, поднимали — и пожалуйста! До того зазнался, что решил, дескать, ему все дозволено. Выступил с призывом закрыть Горназ. Он, видите ли, математическим путем высчитал, что от Горназа никакой пользы.
— И предлагает его ликвидировать?
— Вот именно!
— Интересно, — сказал Семен Егорыч. — А ты, Мартушкин, сегодня центральную прессу читал?
— Да нет как-то… Я же фельетон писал.
— И напрасно. Журналист должен быть в курсе. Вот что сегодня написано в передовой статье центральной газеты. Читай вслух, — и редактор указал Мартушкину на обведенный красным карандашом абзац.
— «Пришла пора, — начал читать Мартушкин, — упразднить некоторые отслужившие свою службу учреждения и промежуточные инстанции. Об этом ярко свидетельствует хотя бы тот факт, что наиболее сознательные, передовые коллективы отдельных ненужных инстанций, не дожидаясь указаний сверху, сами, по собственной инициативе, поднимают вопрос о ликвидации своих учреждений».
— Ну, как? — спросил Семен Егорыч.
— Так я же не знал, — пролепетал Мартушкин.
— Надо знать! В нашем городе проявляется такая своевременная золотая инициатива! Фигуркина следовало бы всемерно поддерживать, а ты о нем фельетоны пишешь! «Нигилист на трибуне»! Побольше бы таких нигилистов!
— Так я же… — снова начал журналист.
— Эх, Мартушкин, Мартушкин! Есть в тебе молодой задор. И нет всего остального. Я как раз статью пишу о закрытии ненужных учреждений. Так что спасибо тебе за положительные факты. — Семен Егорыч похлопал по фельетону. — Молодец Фигуркин!
— Молодец твой Фигуркин! — говорил по телефону начальник Примеровой. — И ты, Примерова, молодец! То кибернетику у себя внедрила, то новый почин родила. Правильно действуешь!
— Спасибо, Иван Иваныч, — растерянно отвечала Примерова. — Только я не совсем понимаю, что вы имеете в виду?
— А ты в сегодняшнюю газету загляни. Там твоего Фигуркина до небес поднимают!
Примерова от неожиданности бросила трубку и, раскрыв лежавшую перед ней газету, прочитала: «По собственной инициативе. Ценный почин работников конторы Горназ».
В кабинет вошли незнакомые люди.
— Здравствуйте. Мы из радиокомитета. Нам хотелось бы побеседовать с автором замечательного почина товарищем Фигуркиным.
— Видите ли, его нет…
— А когда он придет?
— Понимаете, он, собственно, сюда не придет…
— А где его можно найти?
