и вот уж ноги несли, подгоняли воображение, а вереница картин, сменяя одна другую, подгоняла ноги.
Поймал себя: опять не ходьба, а пробег. Остановился. Облака, летевшие ему навстречу, замерли. Теперь он разглядел, что тьма земли не черная. Она совершенно золотая, только золото очень старое, потемневшее, но оно посвечивает сквозь налет времени. Первый заказ! Подумать только. Господин Трапицын заказал ему, семинаристу, целый альбом рисунков. Не десять, не двадцать, а несколько десятков. Да и сама задача увлекательна. Господин Трапицын собирает русские народные пословицы и поговорки. И вот все эти пословицы и поговорки нужно изобразить. Рисунок должен подтверждать мысль, а мысль должна рождаться рисунком…
– Вот вам самая ходовая мудрость, – сказал господин Трапицын. – Человек предполагает, а бог располагает. Что бы вы изобразили?
– Речку, мужика и лошадь, провалившуюся под лед…Васнецов вспомнил свой ответ и кивнул сам себе: хорошо придумалось. Александр Александрович сразу одобрил.
– Вот простота, какая многого стоит!
Господин Трапицын, хоть и задумался, но тоже согласился.
– Народная мудрость потому и естественна, что рождена жизнью. Тут художнику действительно надо от печки танцевать. Мудрость русская, и печка должна быть своя.
Васнецов снова пошел, набирая скорость, и так легко ему было, так счастливо, что уж и печаль о гимназистке совсем растаяла.
Весна!
И замер. Для него весна, для всех людей, для всего живого – весна. А матушка этой весны уж не увидит.
Матушка умерла в марте. Не дожила до травы, до цветов. И очень это было горько, что не дожила до настоящей-то весны, до птичьей, до радости. Коли дожила, может, и не ушла бы…
Шел скорее и скорее, чтоб возле братьев быть, чтоб не думать. У самого дома вдруг вспомнил, как матушка говорила им, малым:
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно. Надо сказать об этой пословице господину Трапицыну. Можно Рябово нарисовать, церковь, богомольцев.
И расплакался. Свернул в переулок, во тьму, чтоб в себя прийти.
…Дверь им отворили не сразу, но сразу и обрадовались, и распекли.
– Трапицын! – восклицала молодая женщина, сидя за столом и от возмущения не поднимая на вошедших глаз. – Трапицын! Как можно? Вы опоздали на два часа.
– Это не я, это Васнецов виноват! – нежданно отговорился Трапицын. – Доказывал, что его клерикальная поговорка народная и не испортит моего сборника. А чтобы вконец меня сразить, он принялся рисовать и нарисовал картину к своей поговорке. Ничего не скажешь, рисунок вышел трогательный.
– Что же это за поговорка? – Женщина подняла наконец глаза, и Васнецов обмер: она посмотрела на него и от него ждала ответа.
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно, – тихо, но внятно сказал Васнецов.
– И что же вы нарисовали?
– Церковь, деревню, богомольцев.
– Вы семинарист, что ли?
– Семинарист.
– Значит, вы воруете?
Женщина была совсем молодая и очень уж красивая.
Красота повергала его в смущение, требовала немоты, и он бы молчал, но она желала его ответов.
– Я верую, – сказал он, вздохнув.
– Пропала твоя вера, семинарист! – засмеялся некто кудлатый, вольный и наверняка чахоточный.
– Нет, – сказал он, – не пропала. Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду теперь.
– Вот ты сам и скажи, дурное это или не очень дурное. – И кудлатый, откидывая голову назад, прочитал стихи.
Прочитал и вытаращил на семинариста зеленые кошачьи глаза.
– Это не дурное, – сказал Васнецов, – это запрещенное.
Все рассмеялись, и звонче других женщина. Она легко поднялась из-за стола, подошла к Васнецову, подала ему руку.
– Меня зовут Мария Егоровна Селенкина.
– Виктор Михайлович Васнецов, – ответил он, беря ее руку в свою и тотчас смешавшись:
