Осенний ветер, шастая вокруг Терема, волочил по мокрой земле тяжелые палые листья, по-медвежьи тряс деревья, ветки стучали… Глядеть и то холодно.
Но мастерская натоплена березовыми дровами, и Виктор Михайлович по-детски чувствовал себя счастливцем. Ветер страшен для бездомных стрекоз, а у него, домовитого муравья, – крепкая, правильная жизнь.
Пора было соснуть после обеда, и он лег на лавку, искоса взглядывая на «Баяна». Уж больно власы вьются! Театр… Однако ж это былина. Для былины чрезмерное – норма.
Прикрыл глаза, чтоб думы сон не развеяли, и тут па лестнице, ведущей в мастерскую, застучали торопливые шаги. Дверь отворилась, и сын Борис, сияя глазами, объявил:
– Горький приехал!
Алексей Максимович уже разделся и разглядывал изразцовую печь, лавки, шкаф.
– Вот они где, берендеи-то, живут!
– Берендеи, берендеи! – радостно согласился главный берендей.
– Откуда прелесть такая? Изразцы сказочные, шкаф – царь, лавки богатырские. Где мастерскую сыскали, Виктор Михайлович?
– Да сами все, сами, по-берендейски, по-свойски! Шкафы Аркадий Михайлович мастерит. Брата в искусствах перещеголять стесняется, вот и творит шкафы. Между прочим, он у нас, Аркадий-то Михайлович, теперь большая шишка, заместитель головы!
– Это где же?
– В Вятке, на родине.
Из соседней комнаты выглядывали молодые лица: Горький был знаменит.
– Виктор Михайлович, представьте меня берендеям.
– Татьяна! Борис! Михаил. А это наш зоолог – Володюнчик.
– Не художник, а зоолог?! Эко диво!
– Алексей Михайлович! Художник у нас – Татьяна, а зоология, между прочим, – это тоже вполне наследственное. Брат Александры Владимировны Николай – физиолог, профессор. Ее двоюродный племянник Владимир Афанасьевич Караваев – исследователь фауны Украины, Кавказа. Он и в Африке бывал, и в Азии. Так что наш Володюнчик не из рода, а в род.
Зоолог тотчас и коробку с коллекцией жуков принес.
– Какие красавцы! – восхитился Алексей Максимович. – Особенно этот – с гусарскими усами.
– Хрущ мраморный, – назвал Володя жука.
– А это небесное чудо?
– Жужелица крымская.
– И все-таки я бы выбрал этого. Настоящий изумруд!
– Навозник весенний.
Все рассмеялись, и больше других Алексей Максимович.
– Ай да изумруд! Поднялись в мастерскую.
Горький в дверях вдруг замешкался, застеснялся.
– Проходите, проходите! – пригласил Васнецов.
– Да ведь святая святых.
– Ну, то писатели творят, как рожают. У художника все его потуги и тайны совершаются на виду, на свету, а то и на людях.
Вдвоем иное гляденье.
– Дух захватывает! – сказал Горький. – Мы все носим в себе – святоотеческое: богатыри, тризны, гусляры… Но то одно лишь брожение душевное, а Васнецов потому и Васнецов, что мы отныне и богатырей своих в лицо узнаем, и земли русской святых, а вот и Баян.
– Смотрите, Алексей Максимович, захвалите!
– Да разве у нас в России умеют хвалить? Поносить умеют. А ведь похвала, если она правдива – созидательна. Видите как я, – и улыбнулся во все лицо. – Нельзя ли что-то еще посмотреть?
Виктор Михайлович повернул лицом к гостю «Гусляров».
– По заказу царя с акварели старой написал. У Цветкова пришлось акварель испрашивать. Такая наша доля. Картина за порог – и ты уже ей не хозяин.
– Творец, да не хозяин, – повторил Горький задумчиво. – Славно играют ваши гусляры. Удивительно, как я их раньше-то не знал? Такие они, гусляры! Такие вот. И уж простите великодушно, Виктор Михайлович, чем еще собираетесь порадовать? Какие замыслы одолевают?
– Хе! Замыслы! Церкви расписываю. Отбою от заказов нет…
Таня принесла поднос: фарфоровый чайник, чашки, орехи, сладости. Принесла, поставила
