Приходил плакать Борис Иванович Морозов. У него от дворни осталось девятнадцать душ — преставились триста сорок три человека. У Никиты Ивановича Романова умерло чуть больше, но и осталось больше, человек сто. У князя Трубецкого, у Алексея Никитича, из всей дворни выжило восемь, у Василия Ивановича Стрешнева — ужас и ужас! — из полтыщи душ один мальчик уцелел.
Печальный счет представил царю патриарх Никон. В Чудовом монастыре, в самом Кремле стало быть, умерло сто восемьдесят два монаха, живы — двадцать шесть. В Благовещенском соборе остался один священник, в Успенском тоже один. В Архангельском службы нет, протопоп утек из Москвы.
Сам государь недосчитался множества слуг. На три его дворца осталось пятнадцать человек дворни.
Но пришел-таки конец неумолимой косьбе. Тут и слезы, и радость. Живым жить!
А на Рождество новое происшествие: сгорела Спасская башня.
10 февраля 1655 года, в субботу, государь Алексей Михайлович под звон колоколов вступил в стольную Москву.
Может, со времен взятия Казани не видала Москва подобного государя. Были на ее троне люди добрые, были мудрые, юродивые и чужие тоже были, а вот победителя с той далекой поры не было.
Не было, да вот он!
Торжественное шествие расписал по пунктам сам царь.
К Москве он приехал 9-го с царицей. Царица проследовала в Кремль, в Терем, царь остановился в пяти верстах в монастыре Андрея Стратилата. Патриарх Никон явился в Москву на неделю раньше, 3 февраля, приготовить к торжеству расстроенное моровой язвой духовенство, а 20 февраля совершил въезд в русскую столицу антиохийский патриарх Макарий.
Встречал царя в Земляном городе сам Никон со всем духовенством, с крестами, образами, хоругвью.
Купцы и выборные от ремесленных слобод поднесли государю хлеб-соль, иконы в золотых и серебряных окладах, серебряные чаши, соболей.
Загрохотали барабаны, и по Москве, сиротливо малолюдной, с пустырями от пожарищ, пошло к Кремлю царское шествие.
Впереди несли знамя Успения Богородицы, потом знамя с образом Спаса Нерукотворного, далее святой Георгий Победоносец, святой Дмитрий Солунский, святой Михаил Архангел, царское знамя «Конь бел и седяй на нем».
Двуглавого орла — царский герб — охраняла конница. За конницей с крестами и образами шло духовенство. За духовенством — ратники. В честь Троицы тремя рядами. Одеты в цвета полковых знамен. Под каждым знаменем сотник с секирою.
Нет, не толпы, гудящие, как пчелиный улей, стекались на смотрины царской славы — тощие, тихие ручейки. Люди не теснились, не толкались, всем хватало места видеть и слышать. А Москва любила поглядеть! И было на что.
Вели племенных царских коней. Их было двадцать четыре, под золотыми седлами, в драгоценных каменьях, в сверкающей сбруе.
За конями следовали царские алые сани. За санями три кареты, две в серебре, одна в золоте, с дверцами из стекла, прозрачными и чистыми, как лед.
Вслед за каретами, разметая метлами снег, шли богатыри-стрельцы — дорогу царю чистили.
Алексей-то Михайлович одет был в кафтан из алого бархата, в золоте, в каменьях. Шел без шапки, глядел на тихую свою столицу и слезы с глаз смахивал, а перед Спасскою башней расплакался, как ребенок. Два кирпичных свода рухнуло. Статуи попадали наземь, поразбивались, пал и треснул большой колокол.
Никон, утешая государя, взял его под руку, говорил царю что-то ласково, проникновенно. Чего — люди не слышали издали, но видели. Видели — крепка и прекрасна дружба двух великих столпов государства.
Перед девичьим Вознесенским монастырем царь стал и, молясь на надвратную икону, трижды пал на землю.
Принял от игуменьи и монахинь огромный хлеб с серебряной солоницею и пошел в Успенский собор. Отстоял вечерню, которую служил патриарх Никон, и только поздней ночью прибыл наконец в свои царские палаты. Пока разоблачался, кликнул бахаря.
— Утешь на сон грядущий.
— Да про что сказывать-то?
— Любое.
— Про птицу знаю. Жила-была птица-синица. Летала птица за море, уносила за море птичье свое горе. Возвращалась птица домой — песни петь да гнездо вить, а тебе бы, царь- государь, спать-почивать, сны видеть легкие, чтобы был ты поутру здоров и счастлив, народу твоему на счастье.
— Эко! — сказал Алексей Михайлович, блаженно садясь на лавку.
Он очень устал за день и за все прочие долгие дни, проведенные в тревогах о семье, о Москве, о битвах.
— Ну, вот я и дома.
Бахарь ушел, и тотчас в спальню вошла Мария Ильинична.
— Ложись, государюшко.
Он послушно лег, потянулся.
— Про птицу бахарь сказывал. — Губы у него дрогнули.
— Плохое, что ли? — спросила царица, ложась рядом.
— Да нет, хорошее. За море синица горе свое относила, а домой летала песни петь да гнездо вить.
— Хорошее сказаньице, — согласилась Мария Ильинична. — Нам бы так, царям…
И услышала — спит.
— Ишь как навоевался, — сказала Мария Ильинична и тоже стала думать про птицу- синицу. Думала-думала, пока слезы из глаз сами собой не покатились.
А Никон не спал: сочинял, как будет встречать патриарха Антиохийского…
Мантию надо надеть из рытого узорчатого бархата с красными скрижалями. Херувим на них шит золотом и жемчугом. Жемчуг очень даже хорош. А на голову — белый клобук с золотым куполом, с крестом из жемчуга и каменьев и с жемчужными херувимами над самыми глазами. Посох-то надо с изумрудом взять. В кулак изумрудище. И еще надо сказать царю, чтоб за обедом посадил он их, патриархов, по левую от себя руку. Валашский да молдавский князья сажали Макария от себя по правую руку. Себя-то выше ставили. А у нас — иное. У нас духовная власть превыше царской. Пусть о том и Макарий знает, и весь белый свет.
Россия — государство духовное! Не царь — первый человек, но патриарх.
— Никон! — сказал вслух и еще раз повторил: — Никон!
Имя звучало и грозно, и серебряно, словно в колокол ударяли.
— Ни-кон!
Словарь
