— Ничего, — сказал Савва, садясь перед Енафой на корточки. — Поколотят да и поженят.
— Саввушка! — Енафа ткнулась головой милому в плечо. — Стыдно-то уж очень.
— Стыдно, — согласился Савва и вздохнул. — Я сам скажу… Да ведь со всеми этакое приключается.
— Со всеми! — повеселела Енафа, поглаживая корову, и опомнилась: — Молоко-то!
С бадьей молока, рука в руке, грохнулись у порога на колени Енафа с Саввой.
— Чевой-то? Чевой-то?! — всплеснула руками Пелагея, мать Енафы.
— Товой-то! — Смех, как сок, брызнул из Настьки.
— Пошла под печку! — Малах, не глядя, треснул Настьку по тощей заднице и строго сказал жене: — Чего расчевойкалась, икону материнскую снимай, благословим детей наших.
У мужика в августе три заботы: и косить, и пахать, и сеять. Поп Василий обвенчал Савву с Енафой в первый же августовский день, на Маковея, а свадьбу Малах пообещал сыграть, как с полем уберутся. Да и Савве не хотелось сплоховать. Он заканчивал в Рыженькой второй колодец. Работал на Малаха, а вышло, что на себя.
Авива и Незван Саввушкиному счастью радовались. Всё поглаживали его, всё глазами ему посвечивали. А без Саввушки вздыхали, на дорогу смотрели, на синие леса по горизонту.
Спали молодые на том же сеновале.
Под утро Савве приснился родник. Бьет из-под зеленого листа, а он, Савва, тянется к нему губами и никак не достанет. И разом проснулся. Енафа осторожно целовала его в глаза.
— Ты чего?
— Вставай.
Савва повел глазами, серые сумерки дремотно и лохмато свисали из щелей.
— Рано, — сказал он и потянулся к Енафе.
Она увернулась.
— Нельзя! Грех.
— Отчего же грех?
— Батюшка нам с тобой в поле велит идти.
— В поле?! Чай, убрано!
— Не говори лишнего. Вставай!
И спрыгнула с сеновала.
Когда Савва наконец вышел из сарая, Енафа уже нетерпеливо ждала его с малым узелком в руках.
Повела задворками. Он сонно плелся за нею.
На поле Енафа достала из узелка махонький горшок, пахнущий конопляным маслом.
Сказала шепотом:
— Возьми-ка!
— Чего делать-то? — спросил Савва.
Она не ответила, сбросила сарафан и осталась в белой нижней рубахе.
— Пошли.
Стерня колола голые ноги.
На середине поля Енафа встала лицом к восходу. Поклонилась, коснувшись рукой земли, и, поглаживая ладонями груди, сказала высоким птичьим голосом:
— Мать сыра земля! Уйми ты всякую гадину нечистую от приворота, оборота и лихого дела! — Кивнула мужу: — Попотчуй матушку маслицем.
Савва боязливо плеснул масло на землю. Получилось неловко.
— Довольно ли?
Енафа в ответ только глаза прикрыла веками. Повернулась на запад, поклонилась и сказала иное:
— Мать сыра земля! Поглоти ты нечистую силу в бездну неминучую, в смолу кипучую!
Савва, сообразив теперь, что ему делать, плеснул масло наземь.
Енафа поворотилась лицом на полдень:
— Мать сыра земля! Утоли ты все ветры полуденные со ненастью, уйми пески сыпучие со метелью!
Савва, глянув в горшок — много ли осталось, — полил землю маслом.
Енафа стала лицом на полночь:
— Мать сыра земля! Уйми ты ветры полуночные со тучами, стреножь ты морозы с буранами! — И быстро сказала Савве: — Брось горшок!
Савва медлил.
— Как бросить-то? Чтоб разбился али чтоб уцелел?
— Брось, как выйдет!
Савва бросил, горшок разбился.
Енафа схватила мужа за руку и побежала.
Быстро оделась. Теперь она стояла перед ним опустив голову, маленькая, смирная, как овечка.
— Есть хочется, — сказал Савва.
— В узелке возьми. Это для нас. Для земли — маслице, для нас — хлебушек.
Савва так и не решился расспросить про заговор на жниву, все ли так делают в деревне Рыженькой. И может, хорошо сделал, что не спросил, — удача ждала колодезников в тот день: докопались-таки до водяной жилы.
Испить воды из явленного чудом митрополита Филиппа родника привезла в Рыженькую полковничья жена Любаша мужа своего Андрея Герасимовича. Камень, брошенный бунтарем, прошиб Андрею голову. Неделю лежал полковник без сознания. Потом тьма рассеялась, да не совсем. Обмороки валили с ног нежданно-негаданно: и на молитве мог упасть, и за обедом, неся ложку ко рту. Знахари и бывалые люди советовали вылежаться, но лежать полковник никак не хотел.
— Помру, тогда и належусь, — говорил он сердито Любаше.
Приезжал к нему царский лекарь, пустил кровь и тоже велел лежать. Привозила Любаша из Москвы Ивана Неронова молебен за здравие отслужить. Неронов молебен отслужил и обещал прислать доброго пастыря, который святым маслом пользует.
Уже на следующий день был у Лазорева в деревне протопоп Аввакум. Помолился вместе с домочадцами, с Любашей и с двумя ее ребятенками, с мальчиком лет пяти да с девочкой-двухлеточкой, помазал полковника маслом, посидел у него в изголовье, гладил пальцами вокруг раны. Тихо сидел протопоп возле больного, ласкова была его рука, и Андрей заснул.
Денег за лечение Аввакум не взял, но и не противился, когда ему в телегу положили тушку барана, да связку гусей, да колоб масла.
Полковник повеселел после Аввакумова лечения, но обмороки его не оставили. Тогда по совету боярыни Федосьи Прокопьевны, слышавшей от самого Никона об открытии чудесного источника в безводной деревне Рыженькой, снарядилась Любаша в путь на двух рыдванах, повезла мужа лечить святой водой.
