— Уж три дня, как дома! Неделю подержали в тюрьме, потом всех привели в церкву и отлучили.
— Протопоп! Аввакум! Помолись за нас! — крикнули из толпы. — Благослови!
— Благословил бы, да осенить вас нечем, нечем креста изобразить!
— Ты сам крест! — крикнули.
Какая-то баба, оттолкнув стрельцов, бросилась к протопопу, обняла ему ноги и тотчас забилась в падучей. Стрельцы грозно замахали бердышами.
— Зашибем!
— Марковна! — крикнул Аввакум. — Ты домой ступай. И не смей у ворот стоять. Отпустят — сам приду… Ваня! Отведи матушку домой. Хозяином будь.
Марковна с Ванюшей отстали.
На Патриаршем дворе допрос вел и увещевал патриарший архидиакон. Аввакум сказал ему:
— У Казанской церкви глава была золотая — Неронов. Ныне нет главы, а те, что есть, — ржавь.
— Почему ты, протопоп, не подчиняешься патриаршему указу о троеперстии? — спросил архидиакон.
— Потому что Богу молюсь, а не свиньям. Свиньи — кто разоряет благочестие.
— Кто же это? Назови!
Аввакум понял — над пропастью встал. Не захотелось в пропасть. Отступил.
— Свиньи те, кто подали на Неронова челобитье патриарху.
Архидиакон перевел дух. И Аввакум тоже. Глянули друг другу в глаза и — в сторону.
— Данилу, с кем ты челобитье яростное царю подал, в Астрахань отправили, — сказал архидиакон. — Расстригли и отправили. Твой Семен Бебехов на цепи сидит.
— А что с Логином?
— Расстригут. Не сегодня, так завтра.
— И меня?
— Так то — Неронов, у тебя голова золотая, ты-то не золотой.
— Не золотой, — согласился Аввакум. — Значит, расстригут?
— Расстригут, коли упрям будешь.
— Не твое то дело, балда! То дело — Божие! Не ты — мне суд! Одному я суду подвластен — Божьему!
— Ну, попала вожжа под хвост! — засмеялся архидиакон и крикнул стрельцам: — Отведите его в монастырь! Посидит — умней станет.
Алексею Михайловичу приснился дикий сон. Будто вся земля его пухнет, оборачиваясь горячим — не дотронешься! — нарывом. И не на каком-либо месте, а сразу на всем теле, на всей той земле, что его Мономаховой шапкой накрыта. Впрочем, городов не видать, да и ничего нет — вся земля словно бы жаба или рыба… И наконец рассмотрел — корова!
Алексей Михайлович уж и рассердился было — как это? Его Россия — корова. Экое невежество и кощунство! Уж хотел было приказать, чтоб схватили, пытали, но вовремя язык прикусил. Кого хватать, кого пытать?
А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв.
«Отче! Никон!» — завопил Алексей Михайлович.
Глядь, Никонова голова — это и есть головка нарыва.
«Да что же вы все стоите, смотрите?!» — Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой.
А руки — в пустоту.
И встал перед ним — мужик. Серьезный мужик.
«Чего? — говорит. — Прорвать, и все».
Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком — в сторону.
Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами.
И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча.
От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит.
— Ты чего? — спросил.
— Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты?
— Нет, — сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. — Сон.
— Так если дурной сон, значит, к хорошему.
Он кивнул, но не поверил.
— Вставать не пора?
— Полночь.
Алексей Михайлович лег, вздохнул.
— А я бы его узнал.
— Кого?
— Мужика… Мужик приснился с вилами.
— Горюешь, вот и снится страшное, — сказала царица.
— О чем это я горюю?
— О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко?
— Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь — завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу.
— Будет тебе! — сказала царица, поворачиваясь на бок.
Царь вздохнул — ему и впрямь было не по себе.
Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось.
Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона.
Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.
Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, — взъярился. Отпихнул всех от себя.
— Подите прочь! — И к алтарю.
Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.
— До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!
Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.
— Господи! Господи! — воскликнула Мария Ильинична.
Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.
Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.
Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…
Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка.
