— Голубушка!
Не шелохнется. Вскочил, заметался, икону схватил, потом к двери — за Лесовухой, но вспомнил вдруг — водой надо в лицо побрызгать. Зачерпнул ковш из бадьи, омыл руку, рукой провел Енафе по лицу — она тотчас и открыла глаза.
— Савва!
Поднялась, обняла его, расплакалась.
— Господи, что случилось-то?
— Лось напугал.
Пошла Енафа шишек набрать на растопку, тут и выскочил лось. Рога в сажень, сам словно бы огненный, затрубил и кинулся. Енафа думала, что смертный час пришел, а лось с другим лосем схлестнулся.
Прибежала она домой — и уж боле не помнит себя.
— Ну, пронесло — и забудь! — успокаивал Савва.
— Я-то позабуду, а он-то вот как теперь? — потрогала руками живот.
— Чего ж ему-то? — удивился Савва. — Он-то и не видел лося, и не слышал. К Лесовухе пошли сходим. Она травку даст — все и образуется.
— Нет, — сказала Енафа. — Не хочу к Лесовухе. В церковь хочу, Богородице свечку поставить.
— В церковь так в церковь, — легко согласился Савва. — Сегодня уж поздно, а завтра, как рассветет, так и пойдем.
Улыбнулась Енафа.
— Сговорчивый ты, Савва. Хороший, — по голове его погладила, — я тебе сыночка рожу. Вот увидишь.
Из болота несло сырым застоялым холодом, как из погреба, залитого водой. Енафа зябко поводила плечами, и Савва всякий раз виновато улыбался.
— Низинка-то кончится скоро. А повыше поднимемся — теплее будет.
И верно, в лесу становилось все суше, и воздух был обжитой, домашний.
— Звонят! — сказал Савва.
Енафа недоверчиво посмотрела ему в лицо, но и сама услышала удары колокола.
— Нескладно звонит, — покачал головой Савва. — С похмелья звонарь.
— Ну и пусть, что с похмелья, — сказала Енафа. — Я и такому звону рада.
Савва согласно закивал головой. Долго шли молча.
— Ты уж потерпи, — сказал Савва. — Перезимуем в лесу. А летом братья за нами придут.
Нищих вокруг церкви собралось как на большой праздник, но праздничной благости в них не было. Переругивались, глаза злые.
От народа в церкви тесно. Свечи горят, царские врата отворены, но вместо службы — шум и гам.
На амвоне два священника с двумя чернецами в словесной пре схватились неистово.
Люди слушают немирно, меж собой перебрехиваются, а кое-где и кулаками друг в друга тычут.
— Сбесились, что ли? — удивлялся Савва, загораживая Енафу от тычков. — Пошли отсюда!
Но Енафа купила свечу и пробиралась к правому клиросу, где стояла самая почитаемая в округе икона «Одигитрия».
И уж пробились было, но тут чернецы столкнули вдруг священников с амвона и принялись кричать друг перед дружкой:
— Сатана в мир пришел!
— Антихрист!
— Дьяволу молитесь!
— Дьяволу!
Толпа накинулась на чернецов, но и у них нашлись защитники. Храм заходил ходуном.
Савву ударили в лицо, сшибли. Каким-то чудом он сумел подняться на ноги, но Енафу уже не увидел. Толпа тянула его вон и вытянула на церковную площадь.
А здесь уже откуда-то объявились патриаршьи дети боярские и стрельцы. Окружили толпу железным частоколом бердышей. И за всем этим наблюдал, сидя на коне, патриарший боярин князь Мещерский.
Дальше дело пошло, как в больном, запутанном сне.
Толпу просеяли. Женщин и детишек — на все четыре стороны. Отпустили людей благородных, старых и домовитых, а бобылей и всяких пришлых погнали за околицу, посадили на телеги, повезли.
— Куда нас? За что? — взмолился Савва пожилому стрельцу.
Тот, напуская на себя строгости, сказал:
— Не нашей властью — высшей. На войну везут. Война будет.
— Да с кем?
— А кто ж его знает? На кого царь укажет!
— Так чего ж с нами, как не с людьми? С женами бы дали проститься, с детишками.
— Молчи, мужик, молчи! Не твоего ума дело!
Стрелец досадливо замахнулся на Савву бердышом, а Савве уже не до стрельца было — Енафу увидел.
Она бежала обочиной дороги и махала ему зажатой в руке свечой.
«Не поставила-таки», — огорчился Савва и крикнул:
— Енафа, дома меня жди! У Лесовухи жди! Я приду, хоть через год, хоть через два!
Стрелец шмякнул его по губам кулаком, кровь потекла.
— Я тебя слышу! — кричала Енафа. — Слышу! Са-а-авва, прости-и! Прости-и, бога-а ра-а-ади-и!
— Не дают людям жить, — сказал Савва. — Никак не дают.
Стрелец снова замахнулся, но не ударил.
Возницы погоняли лошадей, и бабий вой, запоздало взметнувшийся над пустыми осенними полями, висел как черная птичья сеть.
Енафа осталась со своей свечечкой одна на дороге. Постояла и пошла. Через поле да в лес. Еще подумала: к отцу бы надо идти, но не пошла. Чего свою чуму в хороший дом заносить. Жизнь как колесо без обода — на спицах одних тыркается туда-сюда. Сколько уж беды претерпеть пришлось, а у нее еще и про запас есть.
Шла Енафа на свое болото. Шла, себя не помня.
И такой болью вдруг спеленало ее, что и свет померк.
Очнулась. Луна стоит, как свеча.
Подумала: «Одна ведь я теперь без Саввы-то. Совсем ведь одна. Господи, и не в лесу, на белом свете — одна».
И тут в ногах у нее завозилось, закричало голосишком тонюсеньким, родным.
В беспамятстве родила.
Лес, болота. Кричи не кричи — одна.
Перекусила пуповину зубами. Завернула дите в теплый платок и пошла, поспешая, к Лесовухе. О зверях и не думала. Боялась повалиться без памяти. За дите боялась.
