Патриарх мог бы принять посольство и сразу после царя, но не поторопился, ибо вечером 13 марта послы ездили к боярину Борису Ивановичу Морозову, а наутро 14-го их принял боярин Илья Данилович Милославский. Никон хотел, чтобы послы почувствовали разницу, чтоб ощутили ступень!
После обычных посольских речей судья Богданович и полковник Тетеря с тревогой ожидали вопросов о церковных делах, в которых оба были не сильны и не особенно сведущи, но услышали иное. Патриарх попросил зачитать ему «Статьи Богдана Хмельницкого».
«Статей» было одиннадцать, а главными, как всегда, были о численности реестра, о судах и самоуправлении, избрании нового гетмана по смерти старого, о жалованье войску и о приеме иностранных послов.
Никон выслушал статьи, подумал и сказал:
— Просите шестьдесят тысяч реестра — стану молить государя, чтоб было по сему. Просите, чтоб в городах ваших урядники были из ваших же людей, из украинцев, — стану молить государя, чтоб было по сему. Гетмана, как и прежде, избирать вам на ваших казацких радах. Но вот о жалованье и о послах не мне решать. Ныне государь собирает большое войско для войны, и казна оскудела. Послов же о добрых делах принимать и отпускать вам по-прежнему, но так как у государя ныне с польским королем война, то с польским королем гетману без соизволения его царского величества ссылаться нельзя.
Почуяв в Никоне реальную власть, послы ударили челом, прося патриарха, чтобы он стал их ходатаем перед Алексеем Михайловичем. Речь шла о поместьях. Богданович хлопотал о грамоте на владение местечком Старый Имглеев, а Тетеря — на местечко Смелая. Было у них и еще одно челобитье — просили для себя и потомства права на несение службы или в Войске Запорожском, или в судах городских, или в земских наравне со шляхтою Киевского воеводства, то есть права на приобретение потомственного шляхетства.
Никон свое покровительство послам обещал, тем более что сам гетман Хмельницкий в запросах на земли не постеснялся. Наряду с местечками и слободами Медведовкой, Борками, Жаботином, Каменкой, Новосельцами он хлопотал о большом городе Гадяче со всеми угодьями.
После торжественного приема украинские гости были приглашены к столу. Никон в трапезную явился в иных одеждах, поражая гостей драгоценными каменьями запоны, панагии, креста, перстней.
Провожал Никон послов уже в третьей перемене. За столом был в изумрудах и рубинах, на провожании — в сапфирах и бриллиантах.
Покидали послы Патриарший двор, точно зная, кто в Москве ныне и заглавного важнее.
15 марта царь устроил смотр рейтарскому войску на Девичьем поле. В царскую свиту были приглашены послы Войска Запорожского Богданович и Тетеря. Прибыл на учения со своею свитой из митрополитов, архиепископов, архимандритов и игуменов — патриарх.
— Гляди! Никон! — подтолкнул Савву его новый товарищ по рейтарскому строю мордвин Сенька. — Мой отец с ним из Вельдеманова в Макарьевский Желтоводский монастырь пешком хаживал.
Савва все еще никак не мог очнуться от своей беды, не мог взять в толк, была ли сном вся прежняя жизнь или теперешняя снится.
В руках у него — длинная шпага, за поясом — два пистолета, у седла — ружье. На голове железная шапка, грудь закрывает зерцало — рейтар. Он — Савва-колодезник — рейтар!
Чудно-то чудно, да только вся тысяча здесь — такие же горемыки. Взять Сеньку- мордвина. На ярмарке выпил лишнего, погулял, пошумел — проснулся в тюрьме. Его и посадили-то всего на три дня, а тут и заявись патриарший человек князь Дмитрий Мышецкий. Всех сидельцев — в кандалы, в Москву, а в Москве — в солдаты. Это и был Никонов щедрый дар царю. Нет, не со своих земель набрал патриарх тысячу воинов. Своих крестьян Никон для себя берег.
— Савва! — зашептал Сенька. — А что, если я Никону-то в ноги кинусь?! Ведь меня от семерых отняли. Семерым деткам я был кормилец. Отпустит небось! Свой же он нам человек, мордвин. С Суры мы ведь все!
— Где наша не пропадала, — согласился Савва. — Нас в рейтары беззаконно забрали.
Ученье уже заканчивалось, когда Сенька-мордвин увидел, что вокруг Никона народа поменьше стало, послы от него отошли, бояр тоже рядом нет. Подъехал, спешился, упал перед патриархом на колени. Залепетал по-мордовски и по-русски. И Никон благословил его.
Савва видел: благословил — руку дал поцеловать. Но тотчас Сеньку окружили патриаршие боярские дети и увели.
В тот же день, ввечеру, Сеньку привезли в рейтарскую слободу на санях под тулупом. Поднял Савва тулуп, а там живое кровоточащее мясо. Сколько Сенька батогов отведал, сказать было некому. Сам он в память не приходил.
— Так-то вот с челобитьями в ножки кидаться, — сказал рейтарам поп, за которым сходили, чтоб грехи бедному Сеньке отпустил.
Сенька поскулил-поскулил да и затих, не откликнувшись ни на имя, ни на молитву.
В ту ночь Никон глаз не сомкнул. Мордвин-рейтар из головы прочь не шел. Малый человек — ни жизнь его, ни смерть не могла хоть сколько-то пересечься с судьбою патриарха, повлиять на ее державный ток. Дуновение ветра было более значимо, чем жизнь и смерть несчастного мордвина. О смерти его Никон знал, среди ночи посылал узнавать.
Мордовия вспоминалась.
Двенадцать вельдемановских источников, яблоневые сады, отцовская изба. Так вдруг и шибануло в нос сгнившим от коровьей мочи сеном. Ничего особенно неприятного в этом запахе не было, но Никон не поленился встать с лебяжьего пуховика — помазал виски и под носом благоуханным маслом, привезенным кем-то из восточных церковных владык.
Однако ж запах масла не перебил того давнего, шибающего на всю келию из памяти.
Никон сел на лавку, прислонясь головой к холодному окну.
И вдруг вспомнил песню. Старую, мордовскую.
А дальше про березоньку, про кукушечку, что седых на постель зовет, а молодых
