кувшин меда с собой принес. Первую кружку выпил — подобрел, после второй — всех простил.
— Хорошую весть я тебе принес, Енафа.
Та и замерла в ожидании.
— Балда-то наш, Емеля, в извозе был, в Москве. Видел, как царь на войну шел. И, веришь ли, Савву видел.
Енафа так и поднялась.
— На коне? — невесть почему с языка у нее сорвалось.
— На коне! — закивал головой Малах. — В доспехе! Гроза грозой!
Енафу била дрожь.
— Ты чего? — удивился Малах. — Жив, и слава богу.
— Слава богу, — прошептала Енафа.
— Помолись!
Енафа перекрестилась.
— Царь с королем затеялись. Ну да Бог православных христиан не выдаст. — И покосился на Лесовуху.
Ради гостя Лесовуха поднялась, но с постели не уходила. Болезнью лицо колдуньи истончилось, и мудрость, ранее утопавшая в морщинах, скрытая насмешкой, теперь ничем не заслонялась. У Малаха даже под ложечкой засосало. На дочь покосился с обидою. Ведь бок о бок живет! Могла бы, кажется, и поинтересоваться, что там дальше, чего ждать-то?
Подмывало самому спросить, но не знал, какой завести разговор, чтоб на главное вывести. А потому поднес Лесовухе меда и сам тоже выпил.
— Я к тебе денька на три, — сказал дочери, — сенца для коровы накошу.
— Батюшка, твоей заботой живы! — всполошилась Енафа.
— Ладно, ладно! — сказал он. — Не больно раззаботился. Но теперь ради внука и впрямь расшибусь в лепешку. Хоть он и нехристь.
И снова покосился на колдунью:
— Не погадаешь ли?
Енафа даже глаза опустила.
— Слаба я очень, — ответила Лесовуха. — Про великое сказать сил не наберусь. А про тебя — знаю. Урожай тебя ждет… превеликий…
Лицом сразу замкнулась — истукан, да и только.
…Гаданье Малаху пришлось по сердцу. Намахал сена столько, что и на двух коров хватило бы. Да ведь их и было уже две: телочка подрастала резвая.
— Корову-то к быку бы надо! — сказал Енафе.
Та только плечами пожала.
— С яловой коровой пропадешь.
— Пропадешь, — снова согласилась Енафа.
— В Рыженькой с твоей коровой нельзя показаться, — сказал Малах, собираясь в обратную дорогу. На внука поглядел, тот сразу потянул руки к деду.
Малах улыбнулся, потом фыркнул, как кот, пошел обратал корове рога и увел. Явился на другой только день, почти уж при звездах, но довольный.
Когда Малах ушел, Лесовуха сказала Енафе:
— Сядь ко мне на постель. Слушай. Есть еще один клад в нашем лесу. В корнях дуба спрятан большой железный сундук. Дуб этот в двенадцати верстах отсюда. В Кокше. Слыхала о таком месте?
— Слыхала, но зачем говоришь мне про это?
— Затем, чтоб тайну с собой не унести. Ты, милая, не алчная, тебя никакое золото не погубит.
— Кому ж мне про тот клад сказать надобно?
Старуха задумалась.
— Некому сказать. Нашему князю бы, да нет такого княжества и не будет. Знай и распорядись кладом умно.
— Тебе уж лучше стало. Сила возвращается…
— Верно. Силы прибавилось. А скоро будет куда как много. Но без твоей помощи мне не обойтись. Послужи мне, милая.
Из подпола по просьбе Лесовухи достала Енафа липовый легкий сундучок, из-под крыши — два тяжеленных березовых короба.
— Теперь сослужи мне предпоследнюю службу, — сказала Лесовуха. — Последняя впереди. Принеси мне с трех болот три кружки прошлогодней клюквы.
Сжалось у Енафы сердце, боязно ребенка оставить с умирающей колдуньей. У колдунов ум непростой. Однако ж и отказать нельзя. Плохого от Лесовухи не видела. Что делать?
Всей защиты — молитва да крест, а у ребенка и того нет — нехристь.
Побежала Енафа на болота, а сама твердит:
— Господи, помилуй! Заступница-матушка, оборони, будь подле сыночка моего.
По болоту, однако, не побегаешь, глядеть под ноги нужно. Спасения в таком лесу ждать не от кого. До того себя беспокойством истерзала, что назад еле доплелась.
Вышла на поляну — тихо. Крыша на избе скособоченная. Такая ветхость во всем, кажется, дунь — и развеется прахом.
Перекрестилась Енафа и — на порог. У двери затаилась — послушать, что там, в избе. Ничего не слышно. Креститься уж побоялась. Толкнула дверь, а порог переступить сил нету, приросли ноги к полу.
Посреди избы лежала огромная, черная как смоль… птица.
Енафа зажмурилась, открыла глаза — птица. Перья атласные, на голове серебряный шлем в виде совы.
— Сыночек! — застонала Енафа, уронив туесок с клюквой.
А сыночек — топ-топ из-за печи.
Обернулась Енафа — соколенок! Белый соколенок! А мордашка, слава богу, человечья. И ручки, ножки!
Мальчику нравилось быть птицей, он поднял крылья и стал бегать вокруг матери, заливаясь радостным смехом.
— Испугалась? — спросила Лесовуха, наблюдавшая за лицом Енафы. — Не бойся, это только наряд.
Она тяжко поднялась со своего странного ложа. В избе стало тесно. Огромная птица повела огромными крыльями, склоняясь над одним из березовых коробов.
— Поставь сокола на престол! — приказала Лесовуха.
— Куда? — не поняла Енафа.
— На стол, значит.
— Зачем? — осмелилась выдавить из себя Енафа.
— Твой сын будет нашим князем.
Енафе хоть и страшно было, но возражать колдунье она не смела. Взяла мальчика на руки, поставила на стол. Лесовуха, бормоча непонятные слова, возложила на голову мальчика тонкий золотой обруч. Обруч был великоват и съехал ему на уши.
— Да будет так! — сказала Лесовуха и строго посмотрела на Енафу. — Когда в ум войдет, объявишь ему. А теперь проводи меня.
— Далеко ли?
— И далеко, и близко, — сказала Лесовуха, медленно направляясь к двери. — Лодку возьми и клюкву.
