Свита царя заколыхалась от вальяжного, полного добродушия смеха.
Грибы царь забрал себе на жаркое, детям насыпали полные корзины пряников и сверх того поставили перед ними еще два мешка.
Царский поезд тронулся в путь.
Алексей Михайлович, садясь в карету, сказал Ордину-Нащокину:
— Узнай, чьи ребятишки. Коли родители согласятся, в ученье возьми к своим киевлянам — смышленые.
В походе Алексей Михайлович завел обычай всякий день обедать с разными людьми из своей огромной свиты. Ночевать приходилось иной раз в крестьянских избах, за стол многих не посадишь, обижать же людей ненароком — хуже всего. Нечаянную обиду всю жизнь помнят.
На стану в деревне Федоровской с государем обедали Никита Иванович Романов, Глеб Иванович Морозов, митрополит Корнилий, а за вторым столом, у двери, архимандриты монастырей Спасского в Казани, Саввино-Сторожевского и Спасо-Ефимиевского в Суздале, с ними еще двое: стольник князь Иван Дмитриевич Пожарский и царский ловчий Афанасий Матюшкин.
Походный обед царя был незамысловат. На первое щи, на второе каша с гусем да пирог с рыбой. Из питья — квас и пиво.
Перед обедом митрополит Корнилий благословил пищу. Царь, садясь за стол после молитвы, радостно вспомнил:
— День-то нынче какой! На четвертое июня приходится святитель Митрофан, патриарх Константинопольский. Первый из константинопольских патриархов. Бог ему за праведность послал сто семнадцать лет жизни.
— Жизнь была иная! — сказал Никита Иванович, недовольно возя ложкой в оловянной тарелке: щей не терпел, но у царя в гостях и редька слаще пряника.
— Что мы знаем про чужую жизнь? — не согласился государь. — Отец Митрофана епископ Дометий приходился римскому императору родным братом. Однако ж и ему, принявшему веру Христа, в Риме не было защиты, за море пришлось бежать, в Византию.
Никита Иванович, глядя куда-то над столом, с му?кой на лице торопливо выхлебал щи и откинулся спиной к стене, переводя дух. Покосился в сторону царя.
Алексей Михайлович ел неторопливо, по-крестьянски подставляя под ложку кусок хлеба.
«Где только так выучился?» — изумился про себя Никита Иванович и, не в силах сдерживать кипевшего в нем раздражения, сказал:
— У них было куда бегать. Византия — не Кострома.
За столом потишало. Глеб Иванович сообразил, что Романов ведет речи негожие. Промолчать — значит быть с царским дядюшкой заодно; с полным ртом закудахтал:
— Экося! Царев батюшка, великий государь Михаил Федорович, царство ему небесное, не бегал в Кострому, но изошел из нее. А, изыдя, укрепился в Москве. Ныне же великий наш государь, изыдя из Москвы, будет и в Смоленске и много дальше, ибо все это — русская земля.
— Ох, Морозовы! — покачал головой Никита Иванович. — Государь, кто тебе первым поклонился, помнишь?
— Помню, Никита Иванович, — сказал царь, принимаясь за гуся. — Первым был ты.
— Так могу ли царю своему, желая ему одного только добра, правду говорить?
— Изволь, Никита Иванович. Я правду жалую, ты же знаешь.
— Я-то знаю. Но не все про то знают. Помнишь ли ты, государь, как ходил под Смоленск боярин Михайло Шеин?
— Да где ж мне помнить? Мне тогда и пяти лет, наверное, не было.
— Ну а мы с Глебом Ивановичем хорошо все помним. Не правда ли, Глеб Иванович?
— Шеина казнили по боярскому извету, — вспылил Морозов. — Вины за ним не было!
— Не о том речь, что с воеводою сталось, — сказал ядовито Никита Иванович. — Речь о том, что сталось с царевым войском. Ну где нам с Литвою воевать? Били они блаженной памяти царя Ивана Васильевича, били царя Бориса, в плен взяли царя Василия Ивановича Шуйского. А что до Шеина… В поход он пошел со многими пушками и со многими людьми. Вернулся же без единой пушки, а людей с ним осталось тысяч с пять. А знаешь, Глеб Иванович, сколько с ним на Смоленск ходило? Это я, как «Отче наш», помню. Тридцать две тысячи конных и пеших. И сто пятьдесят восемь пушек! А пушки-то какие! Не чета нашим.
От гнева седые брови Никиты Ивановича сошлись, а лицо, как у малого ребенка, съежилось в кулачок.
Царь развел руками:
— Что ж теперь поделать-то, Никита Иванович? Не вертаться же? Мы еще до Вязьмы не дошли, а воеводы наши уж города у неприятеля воюют… Дома-то сиднями сидеть тоже нельзя. Вороги на издревле русской земле христианскую веру под корень изводят. Знать такое и не заступиться — тоже грех.
— «Грех»! «Грех»! — не сдержался Никита Иванович. — Вот как побьют нас латиняне, как навалятся всей силою, так, глядишь, снова Москвы-то и не удержим. Вот это будет — грех! Всем грехам грех!
— Бог милостив! — Государь перекрестился, кивнул на стол, где сидели архимандриты. — У батюшки моего Пожарский был, и у меня, слава богу, Пожарский есть.
Улыбнулся порозовевшему Ивану Дмитриевичу.
И тут в избу быстро вошел Борис Иванович Морозов.
— Гонец, государь! Дорогобуж отворил ворота!
Царь выбежал из-за стола, обнял Бориса Ивановича, обнял Никиту Ивановича.
— А ты говоришь! А ты говоришь!
Обнялся со всеми, кто был на обеде. В избу вошел сеунщик.
— Рассказывай, братец! Рассказывай! — прервал его поклоны государь. — Что за война была?
— Войны, великий государь, не было. Твой, государь, боярин Федор Борисыч Долматов-Карпов, тебя ожидая, послал малый отряд проведать дорогу к Дорогобужу. А с отрядом увязались вяземские охочие люди. Польский воевода как увидел, что на него войной идут, так сразу со всем своим войском ушел из города в Смоленск. Дорогобужские же мещане твоему войску тотчас ворота открыли, а к тебе послали выборных с поклоном.
Государь в порыве снял с себя золотой нательный крестик и надел на гонца.
— Ради радости нашей государской! Носи! Покормите гонца, коня ему дайте самого доброго!
И уже с нетерпением поглядывал на сотрапезников. Подошел к Матюшкину.
— Афанасий, сходи за Томилой Перфильевым. Пусть с обоими подьячими у меня будет тотчас, чтоб с бумагами, с чернилами, и сеунщики пусть тоже будут наготове!
Трапеза торопливо закончилась.
Митрополит Корнилий прочитал молитву, и государь отпустил от себя сотрапезников. Тут же появился Перфильев с Ботвиньевым и Никифоровым.
— Говорят, что на войне человеческих слов из-за пушек не слышно. Ан слышно! Не пушки, а наши с вами грамотки город Дорогобуж нам поднесли. Ботвиньев и Никифоров, вы
