Годунова.
Мятежа не случилось. Поляки сидели по башням, радуясь обилию пороха, ядер, мощи пушек, доставшихся без боя, но в городе не показывались.
Зато в приемной гетмана Жолкевского не то что сесть, стать было некуда. Бояре, думные дьяки, именитое дворянство спешили с поклоном, ища у новой власти благ и ласки.
На ласку Жолкевский не скупился. Первым удостоился поощрения за измену самый родовитый русский князь, Мстиславский. Не пожелав принять из рук народа царский венец, он обомлел от радости, когда гетман именем Владислава поднес ему сан, некогда дарованный Годунову, – конюшего и слуги.
Но бояре стали теперь уже второй заботой гетмана, первой – стрельцы. Их было восемнадцать тысяч, вдвое больше, чем поляков. Судьей Стрелецкого приказа Жолкевский назначил Гонсевского, требуя от него обольстить не одних только начальников, но каждое стрелецкое сердце. Гонсевский принялся закатывать пиры.
Не задорого купили. Довольные обхождением вновь испеченного начальника, более высоким жалованьем, которое тотчас и выдали, обещанием привилегий, стрельцы толпами повалили к гетману.
– Благодарны тебе выше головы! Если есть изменники, только укажи, скрутим и доставим, а скажешь прибить – прибьем.
У патриарха Гермогена Жолкевский теперь бывал чуть не каждый день, о Писании беседовали, о православии и католичестве. Гетман находил в православии благолепие, величие и свою правду. Однако обещания послать войско на Калугу не сдержал. Зато освободил Московскую землю от Сапеги. Из московской же казны заплатил его войску десять тысяч и отправил в Северскую землю приводить города под руку Владислава.
Между тем затворничество польского войска кончилось. Войску нужно было кормиться. Роты расписали по близлежащим волостям и городкам. Началось старое: хватали что понравится и сколько лошадь увезет, насиловали женщин.
Своевольство перекинулось на Москву. Некий шляхтич увел к себе приглянувшуюся деву – из бани возвращалась. Держал две недели. Девица прикинулась послушной, убежала, насильника нашли, били кнутом на площади.
Четыре гайдука затеяли в Кремле драку. Их собрались казнить. Вывели на Лобное место, но приехал Гермоген. Простил. Простил он, избавив от казни, шляхтича Тарновецкого. Этот избил попа. А вот за пана Блинского не стал заступаться. Сей пан пальнул из ружья в икону Богородицы. Блинскому отсекли руки, а потом сожгли на костре.
Буйные головы отрезвели.
Неожиданно для бояр Жолкевский объявил о своем отъезде. Он понял: король не отпустит Владислава в Москву, будет добиваться признания своего владычества. Обманувшись в надеждах сам, гетман не желал обманывать веривших ему. Предвидел бунт, уничтожение на долгие годы добрых отношений с русскими.
К нему являлся все тот же Иван Никитич Романов, умолял не покидать Москвы. Жолкевский медлил, но король своего решения не поменял, и гетман, провожаемый боярством, стрельцами, народом, признавшим его за справедливый суд, – уехал к Смоленску, забрав с собой в виде военного трофея троицу Шуйских – Василия, Дмитрия, Ивана. Власть в Москве досталась Гонсевскому.
А что же посольство Голицына – Филарета? Все то же. Сначала речи о пользе Отечества, о вере, сановная важность, но уже на пятый день кинулись просить у Сигизмунда, чтоб пожаловал землями. Просили и получили – долго ли грамоту написать и подмахнуть – сначала Мезецкий и Сукин, потом пошла меньшая сошка: стольник Борис Пушкин, дворянин Андрей Палицын. Этот удостоился чина стряпчего. Просил Захарий Ляпунов, дьяк Сыдавный- Васильев… Сукин, опережая других, присягнул королю. За почин его наградили Коломной.
Вскоре и в Москве начали присягать Сигизмунду. Кривой Салтыков Михаил Глебыч явился требовать присяги королю от Гермогена. Гермоген его выставил. На другой день с тем же пожаловал князь Мстиславский, конюший и слуга Владислава.
Гермоген и Мстиславского выставил.
Что ожидало Россию? У кого было искать спасения государства, когда в одних церквах молились за королевича, а в других за короля – истребителя православия?
Народ остался без вождей, города почитали за счастье удаленность от столицы, вертепа измены и соблазна.
Многие москвичи в ту зиму видели козла с золотым рогом, с железным копытом, даже на Кремлевской площади встречали.
И снова светила русским, думающим о России, обманным своим огнем Калуга.
У Вора было новое увлечение – касимовский хан. Ураз-Махмет приехал в Калугу к семье. Он надеялся увезти своих близких, как только Вор отлучится из города. Не тут-то было! Сын Арслан состоял при государе кравчим, он боготворил повелителя.
Ураз-Махмет, надеясь образумить Арслана, прикинулся Вору другом.
Вор, такой чуткий на чужую ложь, обманулся. Он поверял хану самые сокровенные планы свои.
Они сидели на ковре по-турецки. Вор был в шальварах, в халате, пил татарскую бузу и чувствовал себя владыкой Востока.
– Я отправил в Воронеж полсотни обозов всякого добра, оружия и припасов! – раскрывал свои дальние замыслы Вор. – Вместе с тобой, с твоим сыном, с ногайскими мурзами Урусовыми мы устроим царство, какому не только Москва, но и Краков позавидуют. Степи – для пастбищ, черная земля по реке Воронеж, по Дону – для пашни. К нам русские мужики прибегут тысячами.
– Ты – мудрый человек, царь! Великий человек! – Хан подносил руки к высокому челу своему и кланялся Вору.
– Смеешься. А я вот приму ислам да и соединюсь с Крымом, а Русь сама в ножки мои кинется. А не кинется, камня целого в ней не оставлю. Доколе жив, покоя ей не знать. Ты не ошибешься, хан, служа мне. Будет царство мое от моря до моря. Всякой вере окажу почет. Церкви построю в Бахчисарае, мечети в Москве. А коли русские вздумают противиться, получат одни мечети.
Вору нравилось вести подобные беседы. Шут Кошелев в такие часы на глаза Вору не показывался, не желал развенчивать мечты жестокими образами правды.
– А какое царство мне дашь? – подыгрывал Вору Ураз-Махмет.
– Я тебе сначала дам тысячу жен, если справишься с ними, получишь – Истамбул.
– Истамбул?
– Истамбул!
– Дозволь мне поднести тебе подарок. – Хан повязал голову Вора шелковой чалмой, приколов к ней золотое перо с зелено-желтыми хризалитами.
– Вина! Зеркало и шута, – потребовал Вор.
Принесли вино и зеркало, явился Кошелев.
– Ну? – спросил Вор, разглядывая свое отражение.
– Был как солнце, стал как месяц! – сказал шут.
– Ты не виляй. Ты оцени.
– Я оценил. Ты как месяц.
– Хуже, что ли?
– Почему хуже? Солнце – это солнце, а месяц – это месяц.
– Ты нас не путай! – сдвинул брови Вор. – А ведь я красив! Мне бы турком быть, а я в
