У Салтыкова рука с ножом снова дернулась, но Андронов взял приятеля за плечи, потянул к дверям. Мстиславский с Романовым тоже поспешили с глаз долой, но грозный старец остановил их:
– Опомнитесь, бояре. Или вы нерусские? – Подошел к Мстиславскому. – Тебе начинать первому, ибо ты первый в боярстве. Пострадай за православную христианскую веру. Если же прельстишься польской дьявольской прелестью, Бог переселит корень твой от земли живых.
Мстиславский побледнел, но в ответ ни слова. Иван Никитич, не дожидаясь на себя патриаршего гнева, выскочил за дверь, прыгая на здоровой ноге по-козлиному.
– Как побывают у меня бояре, так в комнатах медовый дух, – сказал Гермоген келейнику. – Пчела – Божия работница, а меня с души воротит: то запах измены. Брат Исавр! Покличь Москву! Пусть завтра всяк, кто на ногах, придет в соборную церковь. Правду скажу о боярах.
Утром Гермоген вышел со двора, а вся соборная площадь – пустыня, а по краям, как елочки, – немецкие солдаты.
Возле храма Успения Богородицы стайкой жались друг к другу совсем дряхлые старики и старухи, этих не подпускали к паперти свои, изгалялись, – холопы Михаила Глебыча Салтыкова.
– Не пускают, владыко!
– Куда денутся, пустят, – сказал старикам Гермоген и, простирая над ними руки, пошел, повел на рогатины. Холопы отвели оружие. К патриарху подскочил Салтыков.
– Гляди у меня, владыко! Дерзнешь похаять поляков, короля или Семибоярщину – на цепь посажу!
– Бедный ты, бедный! – сказал Гермоген. – Уже скоро спохватишься.
К радости великого пастыря, народу было много. С вечера пришли, прокоротали ночь, запершись в соборе. Гермоген не стал откладывать поучения на конец службы. Поднялся на солею, осенил народ святительским крестным знамением, сказал слова жданные, наконец-то произнесенные вслух и громко:
– Возлюбленные чада мои, народ мой христолюбивый русский. Нет у нас царя, за которым как за стеной. Нет у нас вождя, посмевшего измену назвать изменой… Сильные мира сего торгуют Отечеством, словно пирожники. Имена их вам известны: Мстиславский, Салтыковы, отец и сын, Иван Романов, вся Семибоярщина, вся Дума. Ныне каждый сам по себе решает в ужасе одиночества: пустить в дом души своей Сатану или затвориться от него чистой совестью. Служащим Тьме обещают обильный корм, служащим Свету – поругание и разорение. Но, Господи, не свиньи же мы, чтобы питать плоть свою чем ни попадя! Скажем себе: мы – братья и сестры, Бог с нами, спасем Отечество наше, ибо заступиться за него – все равно что за Иисуса Христа.
Слезы катились по лицу Гермогена, и люди слушали его не дыша. Он постоял молча, семеня старчески, подошел к алтарной иконе Богородицы, поцеловал, припал к ней головой и, не отнимая рук от ризы, склоненный, повернул лицо к народу.
– Без царя Матерь Небесная царствует на Русской земле. Ей все наши слезы, все худшее наше… Будем же милосердны к себе, не огорчим ненужной злобой Заступницу.
Выпрямился, поднес ладонь к бровям, поглядел на паству, ища храбрых.
Взволновался народ:
– Великий владыко! Святейший! Умрем за Христа! Или Русскому царству быть, или не быть нам.
– Я о вашей воле в города отпишу, – сказал Гермоген. Воротился со службы в патриаршие палаты, а во дворе польская стража. По всему двору бумажные свитки, черные пятна чернил, гусиные перья – вконец разорили приказ, дьяков всех повыгоняли. В палатах разгром. Что дорого – украдено, чего не утащить – сломано.
– Вот и некому письмо написать, не на чем, да и нечем! – укорил себя Гермоген: сначала надо было грамоты разослать, а уж потом грозить.
Его собственную келью не тронули. У дверей четверо с саблями. Сказал Исавру:
– А день-то нынче Ильи Муромца. Господи, коли нет среди нас одного, дай нам всем мужества богатырского.
Свершилось по молитве. Спать Русь укладывалась рабыней неведомого королевича, а пробудилась вольная, не трава под грозой, но сама гроза. Безымянные, безответные мужички, луковый дух, – разом вспомнили о сироте матушке, что за порогом, нищая, дрожит на ветру, на холоде. Русское имя свое.
Первыми продрали глаза от дьявольского наваждения дворяне смоленских уездов. Своей охотой пошли под Литву, да обещанный мед чужеземной жизни оказался горше редьки. Письмо свое люди Смоленской земли прислали в Рязань Прокопию Ляпунову:
«Наши города в запустении и нищенстве. Мы пришли служить королю в обоз и живем у него под Смоленском вот уж другой год. Не ради корысти, а чтобы выкупить из плена, из латинства, из горькой работы бедных своих матерей, жен и детей. Иные из нас ходили в Литву за своими матерями, женами и детьми и потеряли там свои головы. Собрали во имя Христа выкуп, а у нас его отняли по-разбойничьи. Во всех городах и уездах наших – православная вера поругана, церкви Божии разграблены. Не думайте и не помышляйте, чтоб королевич был царем на Москве. У них в Литве уговор – лучших людей из России вывести и овладеть всею Московскою землею. Ради бога, положите крепкий совет между собою. Списки с нашей грамоты пошлите в Нижний, в Кострому, в Вологду, в Новгород, чтобы всею землей стать нам за православную веру, покамест мы еще не в рабстве, не разведены в плен».
Ляпунов просьбу смоленских людей исполнил, разослал их грамоту по всем городам и от себя написал крепко:
«Подвигнемся всею землею к царствующему граду Москве и со всеми православными христианами Московского государства учиним совет: кому быть на Московском государстве государем. Если сдержит слово король и даст сына своего на Московское государство, крестивши его по греческому закону, выведет литовских людей из земли и сам от Смоленска отступит, то мы ему, государю, Владиславу Жигимонтовичу, целуем крест и будем ему холопами, а не захочет, то нам всем за веру православную и за все страны российской земли стоять и биться. У нас одна дума: или веру православную нашу очистить, или всем до одного помереть».
Быстрее, чем в Казань или в Нижний, обе эти грамоты попали в уездный город Свияжск. Судьба города была дивной. Возвели Свияжск за четыре недели, ибо строился повелением Иоанна Грозного. Люди и ныне были здесь скорые. Ударили в колокол. И, пока в Успенском монастыре игумен думал, как быть, грамоты прочитал в деревянной Троицкой церкви поп Андрей. Воевода на игумена кивает, игумен на воеводу, но тут вышел посадский человек Родион Моисеев. Голова русая, русская, а лицом – татарин, глаза под бровями как две черные звезды, нос точеный, усы и борода кустиками.
– Поп Андрей, дай нам крест целовать на верность Отечеству и друг другу. Ничего мы лучше не придумаем, как поспешать в Нижний, а оттуда, сложась силами, идти вызволять Москву.
Тотчас всем городом целовали крест, по слову Родиона. Женщины кинулись сухари сушить, готовить мужей да сынов в поход. Выступили, не мешкая, на другой день.
В Нижнем свияжцев встретили по-братски, разобрали всех по домам, а Родиона позвал к себе Савва Ефимьев, протопоп Спасо-Преображенского собора. Провели, однако, Родиона не в дом, а в дворовую избушку церковного сторожа. Велели обождать. В избе было жарко, тесно, три четверти занимала печь. В божнице иконка, под божницей лавка да стол шириной в аршин, длиной в два аршина, сундук в углу.
