огромных свечей, взятых из храмов, и разметалась в притворном сне, оголя сокровенные места. Хорошо выпивший супруг и впрямь загляделся на свою польку, воспламенился, но в постели его ждали каменная неподвижность и ледовитая немота.
– Да ты что?! – рассердился Вор.
Марина Юрьевна приподнялась, взяла свою нижнюю рубашку и показала на свет.
– Ваше величество, посмотрите, в сколь ветхой одежонке спит около вас ваша царственная супруга. Я на всех приемах только в одном платье. У меня нет другого. Все мои драгоценности – браслет с изумрудами, подарок мудрого иудея. Где ваши глаза, ваше величество? Где ваша любовь? Где, наконец, забота о престиже?
Вор закинул руки за голову, глядел в потолок.
– Мы с тобой, милая, – шатровые цари. Нет у меня ничего! Ничего нет, кроме царского титула.
– Не вы ли раздавали сегодня серебро?
– Не жадничай, царица! Чтобы получить все, сегодня нужно отдавать последнее.
– Я не желаю выглядеть нищенкой!
Он посмотрел на ее сияющее белизной тело.
– Ты сама – алмаз! Ты сама – высшая драгоценность.
Лаская, снова воспламенился, но опять обнаружил под собой неподвижную колоду.
– Ах ты, драная кошка! Тебе за ласки платить надобно? Брысь! – И он пхнул ногой в белые телеса, сначала легонько, от обиды, а потом сильно, в злобном исступленном гневе – так и выбросил из постели. – Мною пренебрегать?! Эй, кто там?! Кто услужит вашему государю?
Голый выбежал за полог, притащил дежурную фрейлину и тотчас изнасиловал, на глазах жены и прибежавшей на шум Казановской.
Тяжкий день миновал, и наутро Вор был тих, кроток, но вины за собой не признал.
– Сама неумна, – сказал он отвернувшейся Марине Юрьевне. – У меня и вправду всей казны – две тысячи золотом. Но я и это отдам! Твоему отцу. Я послал за ним. Если же ты жаждешь драгоценностей, прими, – положил перед супругой свой перстень в виде рубиновой звезды на алмазном поле.
Суд над Наливайкой творил во Владимире воевода Мирон Вельяминов-Зернов. За атамана вступился Сапега, но получил от государя гневный выговор. Шатровый повелитель писал: «Наливайко… побил до смерти своими руками дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека… Мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А ты б таких воров впредь сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтоб такие воры нашей отчизны не опустошали и христианской истинной православной крови не проливали».
Сапега смолчал. Тушинский царь, с прибытием в стан митрополита Филарета, на глазах превращался в истинного царя. Один за другим Вору присягнули двадцать два больших города: Астрахань, Ярославль, Вологда, Владимир, Кострома, Галич, Углич, Псков, Тверь, Суздаль, Калуга, Александров, Шуя – родовое гнездо Шуйских, Переславль-Залесский, Белозерск… В Белозерске был освобожден и возник из небытия князь Шаховской, сподвижник Лжедмитрия I. За Шуйского пока еще стояли Нижний Новгород, Смоленск, Саратов, Казань, Коломна, Переславль-Рязанский. И, стало быть, Русская земля все еще оставалась русской.
Нужен был человек. То ли пастырь с крестом, то ли пастух с кнутом, то ли блаженный, готовый стену кирпичную пальцами ломать, пока пальцы отпадут или же кирпичи вывалятся. Боярин ли, крестьянин, монах, а может, женщина? Нужен был человек. Спаситель уже стоял в тени дерев, ждал, когда хоть один русский очнется от наваждения.
Сон русской Смуты не знает в безобразии предела, как нет предела чистоты и покоя в помыслах и в жизни пробужденных.
– Слышь, Лавр! – прибежал к другу дьякону псаломщик Аника. Придумал заявиться после обеда, когда добрые люди, покушав сколь мочи есть, почивают.
– Рррры-ы-ы! – трубил спящий Лавр не хуже архангела Гавриила. – Трру-у-у-у!
– Проснись, Лавр! – дергал за плечо великана комарик Аника.
Лавр открыл глаза.
– Кто ты есть?
– Аника! – изумился Аника.
– Кто ты есть, чтобы нарушить мой сон? Золотой, послеобеденный, ибо сон ночью всего лишь из серебра.
– Да ну тебя, Лавр! – осерчал Аника. – Слышь, чего говорят – в Тушине Филарет!
– Филарет? – переспросил Лавр и спустил ноги с лавки. – Филарет… Ростовский, что ли?
– Ростовский, Лавр! Сам Федор Никитич.
– И что же ты от меня желаешь? – Дьякон, зевая, прикрыл левый глаз и выкатил на Анику правый, золотистый, как луковица.
– Да я ничего… – Псаломщик поскреб пол ногой. – А может, того?
– Чего?
– Махнем! К Филарету!
– В измену?
– Коли Федор Никитич у Дмитрия Иоанновича, то где она тогда, измена? Может, здесь она, за крепкими стенами?
– Не болтай, – сказал Лавр и снова лег, потянулся. – Сон мне был. Положил я быку десницу на левый рог и стою. Бык боками расперся, ноги раскорячил. Шириной с Василия Блаженного, но послушен. – Смерил Анику презрительным взглядом. – А тут ты пищишь…
– Быков видеть хорошо. Бык – сила.
Лавр снова сел, окинул взглядом комнату.
– А чего мы тут, никому не нужные, всеми забытые?.. А пойдем, Аника, туда, где людям радуются. Нехорошо – вернемся. Дело это нынче простое.
Вышли друзья из города, пристав к небольшому отряду боярского сына Гришки Валуева. Тот шел набирать казаков для укрепления московского осадного войска. Дни стояли покойные, войны никакой. Словно и поляки позабыли, зачем они здесь, и московским воеводам до польского войска вроде бы тоже никакого дела не было.
В Тайнинском Лавр и Аника спрятались в сенном сарае. Валуев ушел своей дорогой, а они – двинулись в Тушино.
Их догнал обоз в полсотни телег. Возы были гружены тяжело, возницы пьяны.
– Эй, батюшки! – обрадовался передний Лавру и Анике. – Вы в Тушино, к Дмитрию Иоанновичу?
– К нему, к истинному государю.
– Из попов?
– Из духовенства.
– Беру к себе. Оччченнь вы мне впору!
– Как так впору?
Пьяный засмеялся, соскочил с подводы.
– Вы знаете, кто я?
– Нет, господин, не ведаем, – ответил Лавр.
– Я подскарбий нашего хорунжего.
– А что это – подскарбий?
– Это? – Пьяный призадумался, покрутил пятерней в воздухе. – Чин! Видите подводы? Все
