прислали ему все обещанное: тысячу ратников и тридцать тысяч рублей серебром.
В доме Павлы с ужином запозднились. Павла затеяла пироги с грибами. Народ пришел проголодавшийся, но никто хозяйку не попрекнул, не поторопил… Принесли из подвала бочонок меда, ведро водки и, чтобы не ждать попусту, велели Лавру да Анике спеть службу.
– Вот уж воистину – дом полная чаша! – воскликнул Корнюха. – Теперь у нас и церковь своя.
Лавр начал петь запинаясь, но Аника старался так, что чуть было из кожи не вылез. Пироги поспели наконец, Павла зажгла лучины, и все сели за стол.
Сначала выпили, потом слюнку сглотнули над огромными пирогами, источающими дух русского леса и русской печи. Когда все разомлели в хмельном пиршестве, Корнюха хмыкнул в кулак, и все примолкли, ожидая серьезного известия.
– Вот что, братцы, – сказал Корнюха, – за Павлой муж пришел.
– А выкуп?!
– С выкупом.
Все обернулись к Павле, но она ни бровью не повела, ни веком не сморгнула. Подскарбий схитрил:
– Ляжем спать, братцы! Утро вечера мудренее.
Павла пошла в спаленку на высокую свою постель, приняла всех, кроме упрямца Лавра. Хитрый Аника был снова последним, так он и заснул под белым теплым боком. Павла его не выставила и утром его одного и порадовала.
Остальные спали.
Как всегда, принялась она хлопотать у печи, за водой пошла, а Пуд уж стоит под окнами. Увидел жену, голову опустил, прошептал:
– Я новый дом срубил. Пошли отсюда.
Ничего не ответила Павла, вздохнуть вздохнула и принялась воду из колодца набирать.
Вернулась домой, а там уж гам, спор, никакого порядка. Казак по прозвищу Зипун-до-Пупа так сказал:
– Отпустим бабу. Нас нынче восемь, а завтра, может, десять будет. Уморим хорошего человека. Она хоть баба, да не лошадь.
– Коли бы она не хотела нас всех, ничего бы и не было, – возразил ему казак Переплюй, – но я не прочь отпустить. Другой такой не сыщем, зато добудем каждому по своей. Наскучат – поменяем.
Остальные, однако, на дыбы, орут, не хотят отпустить Павлу.
– Слово-то мы давали кузнецу казацкое, – закончил споры Корнюха. – Кузнец, чтоб жену вернуть, из человека душу выбил… Нет, казаки, нехорошо слова не держать.
Павла стояла с коромыслом на плече, у порога. Тут она, послушав Корнюху, ведра на пол поставила. Прошла в спаленку, узелок из-под кровати вытащила, казакам поклонилась и за порог.
– Эй, Пуд! – крикнула с крыльца. – Поди отдай за меня выкуп.
Пуд бегом на крыльцо, в избу, три кисета с монетами на стол и к своей Павле.
Сидели казаки, кто хмыкая, кто матерясь.
Аника принялся деньги считать. В жизни столько денег не видывал. Считал-считал, да и говорит:
– Тут не ровно сто рублей. Тут на алтын больше. Отвезу-ка я Пуду лишек. Дайте мне только телегу – верхом-то я ездить не умею – и еще саблю.
– Зачем тебе сабля, коли в седле не усидишь? – спросил Зипун-до-Пупа.
– А затем, чтоб все в Тушине знали: Аника – воин, а не какой-то там обозный.
– Так ты же из духовных.
– Нет, дайте мне саблю!
Дали ему саблю, запряг он лошадь и давай погонять.
Через полчаса вернулся, да не один. Казаки все еще из дома не выходили.
Вводит Аника-коротышка в горницу Павлу за белую руку.
– Принимайте хозяйку, – говорит.
Казаки только глаза таращат.
– Как же ты с Пудом управился? – спросил Зипундо-Пупа.
– За алтын выменял.
– Неужто он тебе, этакий, этакому такую-то уступил? – Да вот уступил, – сказал Аника да как заорет на дружка своего, на Лавра: – Вставай, старый хрен! За дело принимайся!
– За какое?
– Обвенчай нас всех с Павлой, чтоб жили мы с ней по правде.
– У тебя дома жена! И у них небось жены.
– То где-то, а наш дом теперь тут! Венчай.
– С ума ты спятил, Аника! – изумился Лавр. – Я, чай, не священник.
Казакам, однако, затея Аникина пришлась по душе.
– Венчай! – кричит Переплюй. – А то, что ты не батюшка, – не беда. Филарет у нас патриарх назывной, а ты будешь – назывной поп.
Лавр – креститься, ужасаться, а Аника на него с саблей. – Я бы сам всех окрутил, да хочу спать с Павлой как муж.
Тут и другие казаки взялись за Лавра. Сдался. Совершил мерзость. Пел молитвы, говорил священные слова, плача перед веселящейся ордой. А Павла ни полслова. Ничему не противилась. И сказал Лавр, напиваясь допьяну на свадебном пиру:
– Ты – женщина, подобна Родине моей. Тебя насилуют, тобой торгуют, а ты всех собою ублажаешь и молчишь как рыба.
И Павла, строгая, в фате, добытой из-под земли Переплюем, так сказала:
– Мужья! Этот, что сидит и плачет на свадьбе, веселию помеха. Заплатите ему за венчание, и пусть идет с Богом. А чтобы ноги несли его отсюда легко и скоро…
Тут она засмеялась, скинула с себя платье и осталась за столом – этакая.
– О Господи! – воскликнул Лавр. – И я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными. В руках твоих чаша, наполненная мерзостями и нечистотою блудодейства. Имя же твое – Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным!
Поднялась тут Павла во всю свою красоту и пошла на бедного дьякона, и тот побежал, но по знаку Павлы был остановлен.
– Заплатите ему.
Лавру сунули за пазуху деньги.
– Теперь пусть он, обличитель, поцелует меня в срам мой, а не то Аника голову ему отрубит.
Исполнил Лавр постыдную прихоть. Когда дверь за дьяконом затворилась, увидел Аника в руках своих саблю и ужаснулся: ведь рубанул бы, как Павла велела.
Поставил саблю за лавку, вышел на крыльцо.
Стояли сумерки. Обеляя серое небо, черную землю, густо падал снег. Аника напряг глаза, но так и не увидел Лавра. Снег летел прямо, косо, шел столбами, стеной.
Небо наконец рухнуло, чтоб закрыть белым ни в чем не повинную страдалицу землю, выбелить безобразных людей, чья совесть была как уголь.
Где-то в этом белом просторе потерялся Лавр. Он шел с глаз долой, желая не останавливаться, не оглядываться, покуда не кончится под ногами русская земля.
В Грановитой палате царь Шуйский сидел со своей Думой, которая
