Красные солдатики в выцветших мундирах облепили сгнивший кусок доски.
Зеленая муха греется на лопушином листе. Прилетела пчела. Повисла над желтой сурепкой, но не садится почему-то. Раздумалась.
Громко разговаривая, прошли женщины по дороге. Я затаился, а когда опять стало можно жить, то увидал: пчела все еще танцует над сурепкой. Солдатики замерли на обломке гнилой доски. Уцепившись бесчисленными присосками за стебель, бледно-зеленая гусеница изогнулась, ломается, как после дурного долгого сна.
И вдруг мне словно ужа за шиворот сунули. Я увидал: пчела — это пчела, солдатики — это солдатики, гусеница — это гусеница, и вокруг меня не царство, а лопухи.
Мысли мои отчаянно заметались, а сердце притаилось. Оно словно бы отошло в сторонку… от меня самого.
Я поднялся на ноги, ошеломленный, выпрыгнул из канавы, пошел прочь, не оглядываясь, туда, к большим домам.
— Ты оглох?!
Я вздрогнул: возле ворот нашего дома сидели на траве ребята. Смирнов махал мне рукой.
— Чего?
— Завтра с «шариками» играем. Ихний вожатый приходил.
Я перешел улицу, сел с ребятами. Я шел к ним, а они почему-то пришли ко мне.
— Постоишь в воротах? — спросил меня Вава.
Новый уж пополз ко мне за шиворот.
— Постою! — Но честность была настороже: — А Коныш?
— Коныш! — презрительно хмыкнул Смирнов. — Коныш — прыгунчик. Ему бы только покрасоваться.
— Мы из термолитовцев одного Ходунчика берем.
— Яваня в настоящих воротах не стоял, Коныша надо взять! — сказал Егор.
— Да, конечно, — упавшим голосом согласился я.
Смирнов сплюнул себе на ладонь и двумя пальцами резко ударил по слюне.
— Яваню, пацаны, берите! Я загадал: полетит направо — Яваня. Яваню показало.
— Тебя берем, — сказал Вава.
— Во сколько приходить и куда?
— Вот здесь соберемся и пойдем. Играем после полдника. В четыре часа.
— А где?
— На Дубенке, где же еще?
Термолитовцы на такой важный матч шли бы строем, как ходят боевые отряды.
Я мечтал ходить строем, выполнять строгие важные приказы, отдавать если не честь, так пионерский салют. Одним словом, жить для больших дел, всерьез.
Война, до которой мы не доросли каких-нибудь семь-восемь лет, была для меня высшим судьей, но и высшим восторгом. На войне весь ты на виду и сам за себя в ответе. Если ты трус, то ничто тебя не спасет, а храброму — слава! Можно стать маршалом и водрузить знамя на рейхстаге. Только мне хотелось сразу всего: и знамя водружать, и армиями командовать. Ах, как я завидовал нахимовцам и суворовцам, будущим красным генералам! Но если бы вдруг в школу пришла разнарядка откомандировать для прохождения учебы в суворовское училище лучшего из лучших и директор, выстроив школу на торжественной линейке, подошел бы ко мне, я, потеряв голос, сказал бы «нет». Я бы повторил это «нет» и во второй раз, во всеуслышание. Пусть потом мне было бы плохо, пусть ребята презирали бы меня, а учителя каменели бы лицами, не замечая моего обязательного «здравствуйте», я вынес бы все это. Я знал, кем я буду.
Это должно было вырасти вместе со мной, свершиться в свой срок. И мне от этого никуда не деться, как от усов, которые вырастут и у меня.
Играть и жить было для меня не одно и то же и для термолитовцев не одно и то же, а вот Мурановская улица игры совсем не признавала, ей хватало жизни.
Наша ватага шла гурьбой, через картофельные поля перед Карасовом, по Карасову — поселку огородников, по лесу.
Общего разговора никак не получалось. Игра с «шариками» — самое важное событие лета. Победить «шариков» никому не удавалось — ни казарменским командам, ни лагерным.
Когда уже шли по лесу, завелся Толяна. Стал рассказывать о брате. Оказалось, что брат у Толяны — герой. И не вообще, а законный, со звездочкой и орденом Ленина. Во время войны он летал на бомбардировщиках, а теперь — на реактивных. Приехал он на короткую побывку для того, чтобы намылить Толяне шею, чтоб не водил компанию со шпаной. Шея была намылена вчера вечером, и Толяна беспокоился за свою форму, пойдет ли игра. У «шариков» не какие-нибудь пионерчики играют, а ребята из детских, а то и юношеских команд московских мастеров. Капитан у них из «Спартака». Он и в «Спартаке» — капитан.
У меня на лбу выступила испарина. Вон какая игра ждала меня!
Я озабоченно оглядел команду, вопрос сам собой так и порхнул с моих губ:
— А где же Никола?
Большой сильный парень Никола, бровастый, с которым я играл первую свою игру, почему-то не появлялся с той поры на улице. Я о нем теперь вспомнил, потому что в серьезной игре он очень бы пригодился.
— Никола вкалывает! — сказал Толяна.
— Как? — не понял я.
— На фабрике он, возильщиком, — сказал Смирнов. — На прядилке. Ему скоро шестнадцать.
— Тележку катает, — хохотнул Толяна.
— А школа как же? — спросил я осторожно.
— Шесть классов — седьмой коридор! — Толяна совсем развеселился.
Мне Никола показался серьезным парнем, и тут Смирнов сказал:
— Никола в этом году в вечернюю пойдет. А потом в текстильный техникум.
— Вечерка — дремалка! — Толяна вдруг крякнул, выпятил грудь и промаршировал: — Ать-два! Ать-два! Еще пару лет прокантуюсь — и в армию. А там на сверхсрочную. Ать-два! Ать-два! Хорошо! Это Чапаю надо думать, а солдат спит — служба идет!
У «шариков», вернее, у лагеря завода «Шарикоподшипник» все было по-настоящему и по настоящим правилам.
Поле размечено белыми линиями, с центральным кругом, со штрафными площадками. По углам — флаги, на воротах — сетки. Даже табло было.
На поле вышла судейская бригада. Главный судья свистнул, и мы, поджав руки в локтях, выбежали на центр.
«Шарики» в зеленых футболках с номерами, в красных трусах, в зеленых гетрах с тремя красными полосками и — в бутсах.
Мы в чем придется и все босые.
— Пускай снимают буцарики! — сказал Егор Ваве.
— Перекалечат всех, — поддакнул Ходунов.
— Ничего, сыграем, — сказал я, испугавшись, что такая настоящая игра может не состояться.
Капитан «шариков» вышел вперед и крикнул:
— Физкульт!
