щиколотки на ребрах пола, выругаться от души, помянуть нехорошим словарем предков комбата до седьмого колена включительно — вот и все времяпрепровождение…
Действительно, ничего больше не надо, никаких палаческих изобретений — низкий потолок, ребристый пол, соответствующая температура — все просто, как треугольный табурет-переросток…
Когда от стены неожиданно, как манна небесная, отваливалась койка, на ней можно было вытянуться и расслабиться. Точнее — попытаться расслабиться.
По-настоящему расслабить тело не позволял холод. Сначала, сгоряча, я не понял, почему этот карцер называют «холодным», только потом почувствовал, что в камере какая-то хитрая температура, при которой сразу не замерзаешь, а начинаешь околевать постепенно. Откуда-то незаметно появляется дрожь во всем теле, бьет изнутри, колотит все сильнее, треплет, как лихорадка, пока не понимаешь, что ты элементарно замерз…
Откуда здесь, на этой сухой и жаркой планете, такая температура? Не иначе, карцер расположен рядом с холодильными камерами, только так можно объяснить…
Но воображение рисовало нечто совсем другое — глыбы льда, сахарно-блестящие айсберги, свет от которых настолько ярок и резок, что поворачивается обратной стороной своего смысла и становится синонимом слепоты… Еще — какие-то подземные, извилистые, бесконечные пещеры изо льда и холода, из которых уже никогда не выбраться.
Никогда и никуда…
Очень скоро я действительно заблудился в холоде и в этой режущей слепоте. Потерял всякий счет времени, любого времени… Словно все мыслимое время кончилось в одночасье, секунды, минуты, часы сплавились в одну густую, вязкую массу, тягучую и приторную. Очень скоро я окончательно утонул в этой массе…
Только капель, только холод, ослепляющий свет и затекающие, распухающие конечности…
Трое суток…
Наверное, это не намного меньше, чем вечность!
Я думал?
Не знаю, вряд ли… Точнее, трудно назвать четким, структурным словом «мышление» тот поток сознания, бьющийся о края черепной коробки, пульсирующий кровью, заливаемый безжалостным светом, подгоняемый унылыми ударами капель…
Но я думал!
Думал о себе, о том, что со мной происходит, и, похоже, жалел себя…
Кто я? Куда — я? Зачем — я?
Зачем я воюю и зачем я вообще живу… Чтобы воевать?
Не знаю, не могу ответить, боюсь отвечать, просто заранее догадываюсь, что все мои ответы будут неправильными!
Война все-таки меняет людей…
Как? Трудно сказать… Каждого по-разному, по-своему, но все-таки — каждого… Кто-то становится циником, кто-то озлобляется, плюет на себя, а уж на окружающих — тем более, до блевотины, до полного безразличия, абсолютного, словно космический вакуум. А кто-то, говорят, становится философом и начинает думать, думать и думать… Таких — меньшинство, к сожалению, тех, кто думает, а не соображает — всегда меньшинство, именно поэтому все всегда повторяется. Война сильно меняет людей, зато она, родимая, никак не меняет человечество…
Если разобраться, я ведь почти ничего не забыл. Ничего!
Я помню, до сих пор отчетливо помню, как мы с парнями из бригады «Бешеных» входили в брошенные города на планете Тайга. День за днем входили в небольшие местные городки, и все они были пустыми…
Пустые города напоминают кладбища. Только это не те аккуратные, ухоженные кладбища довоенных времен с выровненными оградками, цветничками, крашеными яйцами на Пасху и налитыми стопочками у подножия памятников. На официальных кладбищах, хоть их и называют царством мертвых, больше чувствуются руки живых и даже некоторое нарочитое кокетство вечной памяти.
Брошенные города скорее напоминают поспешные, массовые захоронения в пору военных действий, своего рода кладбища-многоэтажки, когда времени мало, работы много, и каждого надо все-таки сгрузить в яму и чисто по-человечески предать земле. Потом все уходят, и остаются только насыпанные холмики. Места, где люди перестали быть людьми, они вроде рядом, но их уже нет…
В брошенных городах тоже нет никого. Это сразу ощущается кожей, нервами, каждым сегментом брони, как только ты входишь в такой город, осторожно пробираясь между домами с темными, слепыми окнами, ржавыми водопроводными лужами, обгорелыми головешками и брошенными впопыхах вещами. Даже удивительно, сколько вещей оказывается в непривычных местах и в самых неожиданных сочетаниях: детская коляска до краев наполнена старыми туфлями и зацеплена ручкой за крючок водонапорной колонки, в лохматую клумбу воткнут острием нераскрытый пляжный зонтик, стиральная машина с вываленными, будто кишки, внутренностями почему-то стоит посередине дороги, а влажный асфальт тротуара усыпан цветными фотографиями, как красивыми осенними листьями… Гуляет ветер, хлопают ставни, где-то поскрипывает, потрескивает — но все равно кажется, что здесь стоит мертвая тишина…
Вдруг — неожиданный, живой звук, кто-то шумно бросается к нам из-под развалин. Ребята реагируют мгновенно, привычно, те, кто на открытом месте, приседают на одно колено, вскидывая винтовки, кто успевает — прыгают за углы и заборы…
Молниеносная вспышка очередей. Оказывается — собака. Здоровенная псина, овчарка, когда-то ухоженная, откормленная, балованная, теперь разлетается на ошметки.
— А кто ее знает? Может, бешеная… — пожимают плечами стрелки.
Идем дальше…
И опять глухая, ватная тишина, которую не могут разбавить случайные механические звуки.
Покинутый город словно задает вопрос — почему? Где же вы, люди, что с вами стало? Только этот вопрос не услышишь, его можно лишь увидеть и почувствовать. Если бы я был художником, я бы попробовал нарисовать тишину брошенных городов, безнадежно глядящих на вас темными, подслеповатыми окнами…
— Мертвецы, когда умирают, выглядят до ужаса мертвыми, — сказал когда-то на заре веков один из литературных классиков.
Эта древняя фраза царапнула меня еще на первом курсе университета. Со временем бы забылась, наверное, как забылось многое из того, что когда-то читал запоем, не спал ночами, шалея от необъятности книжной мудрости…
Жизнь не позволила забыть. Потом, на войне, я вспомнил эту фразу и понял, что хотел сказать классик этим тройным подчеркиванием смерти. Мертвые, брошенные тела выглядят так, словно они не принадлежат уже не только себе — вообще никому, даже этому миру не принадлежат. Брошенные, забытые, сломанные куклы, в которых уже совсем не узнаются люди…
Я помню, как на той же Тайге мы закрепились на преобладающей сопке в квадрате 18–14. Ее южный, пологий склон порос извивающимися разлапистыми соснами и жестким, как проволока, багульником, северный же, крутой склон был голым и продуваемым, только щетинился соломой прошлогодней травы.
Враг ожидался как раз с севера — удобная позиция для обороны: видимость, обзор,
